Вера уступила, и они остались в Ивняках.
Ланских никто не навещал: даже Сисой избегал почему-то у них бывать, и только Захарченко был постоянным их гостем.
Вера считала его простым человеком, но, по крайней мере, честным и прямым, и она чувствовала себя с ним легко и даже привыкла к его газетнолитературным фразам и отвлеченным суждениям, которые прежде ее раздражали.
Она уважала его за то, что он хорошо знает медицину, работает, как вол, не жаден и не труслив. У него не было ни родных ни знакомых. Изредка только приезжали к нему из города какие-то люди, которых он называл товарищами. И после этих свиданий он казался озабоченным и по-новому серьезным.
В эту памятную для Веры осень случились в Ивняках три смерти.
Первой умерла, генеральша. Она умерла неожиданно и тихо за вечерним чаем, держа в руке ложечку с малиновым вареньем. Лицо ее не изменилось после смерти, и в гробу она лежала важная, чопорная, с капризнонадменной улыбкой на губах.
Через неделю после смерти генеральши умерла Лукия. За три дня до этого она сошла с ума. Старуха бродила по усадьбе полуобнаженная, бормоча циничные фразы и предлагая мужчинам свои ужасные объятия. С большим трудом увели безумную в комнаты, и вскоре в каком-то странном припадке неистовства, она упала на пол и ударилась затылком об острый край сундука. Она умерла, обливаясь кровью, не приходя в сознание.
Третьим умер давно одряхлевший пес Руслан, которого любила Вера. И перед смертью он по-прежнему смотрел на свою хозяйку умными, печальными и благодарными глазами.
И вот пришел, наконец, глухой октябрь. И уже чаще темнело небо. А по вечерам овчарки выли печально и дико.
Сергей Николаевич пропадал на охоте, и от него постоянно пахло собаками, порохом, кровью…
Вера жила какою-то сосредоточенною жизнью и ей казалось, что она исполняет важный долг – долг материнства.
«В самом деле, – думала она, – разве значит что-нибудь отдельный человек? Нет. Нет. Мы все слабы и ничтожны. Только в семье, в роде находит себе оправдание отдельная личность. В материнской связи с потомством есть тайна. Только этою тайною и живет человечество. А для чего – Бог знает. Надо быть покорной и нести иго, не рассуждая и не мечтая о невозможном».
Вера попробовала заговорить на эту тему с Петром Петровичем. Но он не сумел сказать ей ничего нового и мудрого.
Теперь с новым любопытством наблюдала Вера за детьми, которые бегали по усадьбе. И она с тревогой замечала, что ее не трогают слезы и смех этих чумазых ребятишек. Она взяла однажды к себе в комнаты трехлетнюю Таню, дочку скотницы Акулины. И возилась с ней целый день, но этот опыт только напугал ее.
Она поняла, что ребенок живет какою-то недоступною, сложною и таинственною жизнью, и почти невозможно взрослому человеку приблизиться к нему.
Выпал снег. На яблонях лежали белые хлопья, – и на выгоне, за домом управляющего, и на крыльце – везде, везде… К полудню повеял ветер и смел снег с бугров, – и по ним ходили галки и кричали, широко открывая рот, точно зевая…
Семь лет не видела Вера деревни в снегу, и теперь, когда она смотрела на зимнее серое небо, низко спустившееся, сердце ее сжималось в тоске.
И жутко было теперь в большом ивинском доме. Сергей Николаевич велел запереть семь комнат. И они стояли нетопленные. Но и остальные восемь казались огромными, пустынными, и проходить по ним вечером со свечою было страшно: черные пятна оживали и были похожи на монахов в клобуках.
Сергей Николаевич работал в кабинете покойного Леонтия Андреевича. И Вере было неприятно, что на отцовском столе, где она привыкла находить Шекспира и Данте, лежат теперь огромные конторские книги и «Агрономический Вестник».
Как-то раз вечером, перечитывая Пушкина, остановилась Вера на его предсмертных стихах «Пора, мой друг, пора. Покоя сердце просит»… Неизъяснимая печаль овладела Верой. Она заплакала тихо. И тотчас же в слезах стала улыбаться, как будто слезы эти были слезами очищения и оправдания. В это время вошел в столовую, где сидела Вера, Сергей Николаевич и, заметив слезы на ее глазах, остановился и сказал мрачно:
– Вера! Что с тобой? Ты плачешь?
– Это ничего. Я так…
– Однако, очевидно, есть причина.
– Право же ничего. Не спрашивай меня.
– Но все-таки.
– Боже мой! Я читала Пушкина…
– Вера! – сказал Ланской внушительно. – Помни, что ты мать теперь. Нельзя расстраивать себя. Я возьму Пушкина.
Он протянул руку, чтобы взять томик.
– Не смей! Не смей! – крикнула Вера, краснея и отстраняя его руку.