– Вот как! – пробормотал он и вышел из комнаты.
Ланской располнел за последний месяц и поступь у него была теперь уверенная и решительная, как у военного.
А снег шел и шел. Уже не чернели теперь бугры и косогоры. И днем больно было смотреть на поля.
Сергей Николаевич по-прежнему увлекался охотой. С холодностью жены он примирился, объясняя ее поведение беременностью. Он благодушно заговаривал с нею о ребенке, всегда называя его Сережей, уверенный, что родится мальчик.
Изредка заходил Захарченко, утомленный больными и еще какими-то делами. Он приносил газеты. И в них были подчеркнуты красным карандашом сведения о военных неудачах, о забастовках, волнениях в университетах и земских петициях.
С Захарченко Ланской держал себя холодно и высокомерно, и, чувствуя неловкость за мужа, Вера старалась быть ласковее и приветливее с этим единственным гостем, который, очевидно, ходил в их дом для нее.
Иногда Вера получала письма от Любочки. Она вышла замуж за какого-то инженера и уехала с ним в Ташкент. И Вера аккуратно писала подруге, жалуясь на бесцельность жизни вообще и на свою слепоту и уныние.
А Любочка писала Вере, что она не может понять уныния и тоски и что муж у нее «милый баранчик» и что в сущности надо жить так, чтобы не было времени думать о печальном, о смерти, например. Она, по крайней мере, устроилась хорошо: у нее сейчас три поклонника, и хотя она строга и «ни-ни», однако это забавно, и она ложится спать уверенная, что о ней думают влюбленные в нее безумно.
Перед Рождеством съездил Сергей Николаевич в город и привез много закусок, вин и фруктов. В Сочельник был накрыт большой стол, весь уставленный яствами и бутылками. И странно, и скучно было смотреть на этот стол, потому что Ланские никого к себе не ждали.
Поздно вечером подъехала тройка к дому, и вскоре в передней раздались голоса – один молодой, знакомый Вере голос доктора, другой – неизвестный, хриповатый и благодушный.
Доктор спрашивал Феклушу:
– Барыня в гостиной?
Он всегда спрашивал Веру и никогда Ланского, которого не любило его плебейское сердце.
Гости вошли в гостиную, где за круглым столом сидели Вера Леонтьевна с книгою, и у камина Сергей Николаевич с сигарою во рту.
Он поднялся навстречу гостям, на этот раз довольный приездом доктора, потому что молчание Веры Леонтьевны и праздничный стол, торжественно накрытый в столовой, смущали его, и он был теперь рад, что проведет вечер в присутствии посторонних, а не наедине с женою.
– Вера Леонтьевна, – сказал Захарченко, подходя и целуя руку, чего он обыкновенно не делал, – Вера Леонтьевна. Я не один. Я вот вам чудака этого привез – Скрипку.
Необычно веселый и несколько развязный тон доктора показался Вере забавным и странным.
Она улыбнулась, протягивая руку толстому помещику.
– Я сейчас у него экономку лечил, – продолжал Захарченко, размахивая руками, – и потом, знаете ли, начал он меня угощать перцовкой какой-то и рассказывать всякие истории разные, а я думаю: наверно, сейчас у Ланских скучища невыносимая и в столовой торжественный стол накрыт и сидят там супруги вдвоем. Повезу-ка я, думаю, Скрипку, к ним. Может быть, чудак развлечет Веру Леонтьевну. Только вы ему не очень верьте. Он врет здорово.
– Ну вот еще. Чепуха какая, – сказал Скрипка добродушно, вытаскивая из кармана огромный красный платок.
– Я очень рада, очень рада, – сказала Вера, разгадав, наконец, причину веселого настроения Захарченко: у него блестели глаза и пахло от него вином, и руками он размахивал не так, как всегда.
– А в самом деле расскажите, – сказал Сергей Николаевич, стараясь быть любезным.
Скрипка был человек лет пятидесяти. Его бритое лицо, с выразительными морщинами, лукавые серые глаза, тонкая и веселая улыбка на губах: все свидетельствовало, что он – человек, сумевший прожить жизнь нескучно и насмешливо. Одно удручало его теперь – это безмерная толщина: он задыхался в своем сюртуке.
– Я что же. Я готов, – сказал Скрипка, обмахиваясь красным платком, – только чудно, доктор – как это так сразу…
– Ничего. Ничего. Вы ему, Вера Леонтьевна, прикажите рассказать.
– Да о чем? Разве о пане Лясковском, – начал Скрипка, – усаживаясь поудобнее в кресло, – надо вам сказать, что жил я тогда с отцом моим в Смоленской губернии. Он там врачом в земстве служил, а я так, знаете ли, лентяйничал, и было мне тогда двадцать два года. А, надо вам сказать, силы я был безмерной… Молодость…
– Не мямли, Скрипка. Говори, – сказал доктор, делая неуверенный жест рукою.
– Ну хорошо-с. Был недалеко от нас один хуторок – и название у него было странное – «Красная пищаль». А на хуторе был у меня приятель Михаил. Засиделся я у него однажды. А он мне и говорит: «Поздно. Ночуй. А то пан Лясковский здесь неподалеку бродит». А это, видите ли, знаменитый был в тех местах разбойник. И еще был один – соперник ему, пан Козловский. Они сначала вместе работали, а потом разошлись. Так вот, значит, иду я лесом один. Смотрю парень навстречу и усы знатные. «Позвольте, – говорит, – закурить». «Извольте», – говорю. «А, может быть, – говорит, – вы мне сумеете одолжить несколько ценных бумажек. Я, – говорит, – спасибо вам скажу». «А вы не пан ли Лясковский будете?» – спрашиваю его. «Я самый», – говорит. Хорошо-с. Тогда я говорю: «Присядемте, поболтаем». Сели на дороге. Курим. «Ну, что ж, – говорит, – вы медлите с кошельком?» А я ему к носу приставил кулак и говорю: «А вот это, пан, видали?» Представьте себе – он очень удивился. «Как, – говорит, – ваша фамилия будет?» Я ему любезно отвечаю: «Скрипка, мол». «Ах, – говорит, – я, должно быть, у вашего отца лечился. Прекрасный человек, обходительный и вылечил меня чудесно». «Мой отец в Тишках, – говорю, – врачом». «Ну, вот он самый…» И представьте себе, пристал ко мне этот разбойник, что он, дескать, желает меня до дому проводить, а то изволите ли видеть, должен меня встретить пан Козловский и мне будто бы без него, Лясковского, худо будет. Я и так, и этак: не отстает от меня да и только. Подходим к лесниковой избушке. А она только так называлась, а лесник давно уже умер, и новый лесник в другом месте жил, а в этой избушке жила Маруська, сирота. У нее всегда коньяк был. Иные ее навещали и я тоже. Вот я и говорю разбойнику: «Извините меня, я сюда зайду. Мне хочется рюмку коньяку выпить». «Ну, что ж, – говорит, – а я вас подожду». Стучусь: «Это я, Маруська». – «Кто там?» – «Скрипка». Хорошо. Впустила. Под утро выхожу, а пан Лясковский дожидается, лежит у порога. И проводил-таки – неотвязный.