– Вот, позвольте вас познакомить, – сказал доктор, – господин Шатров, Павел Данилович, наш сосед.
– Я уже слышал о вашем приезде от Петра Петровича. Очень приятно… Очень приятно, – жал руку гостю Сергей Николаевич, – вы надолго в наши края?
– Сам не знаю. Здесь хорошо, очень хорошо… Только вот, говорят, мужики будут жечь, – улыбнулся Шатров.
– Лишних сторожей ставить надо.
– Ну это не всегда помогает.
– Еще бы, – засмеялся Захарченко, – вот Сергей Николаевич тоже все не верит, что у нас революция. Он надеется, что уладится все, что это пока только.
– Да, я уверен, что до революции мы не доросли. А бунты и раньше бывали, усмиряли прежде и теперь усмирят.
– Может быть, – процедил сквозь зубы Шатров, не скрывая того, что разговор ему не нравится, – я должен предупредить вас, что я чудак и помещик совсем плохой. По-моему, пусть нас грабят, хотя это и беспокойно. Что ж делать? Пора…
– Однако, вы поспешили ваше имение продать, – пробормотал насмешливо доктор.
– Верно, – сказал Шатров, улыбаясь, – да я себя за добродетельного человека не выдаю. Это борьба из-за земли дело грубое и жестокое. И все правы, и все неправы. Как посмотреть.
– Я слышал, однако, – вмешался в разговор Сергей Николаевич, – что имение вы продали за бесценок: в сущности, почти даром уступили его крестьянам.
– Ну, это все равно, – сказал Шатров и глаза его неожиданно стали холодными.
По-видимому, он не был расположен поддерживать разговор на такую тему.
А доктору хотелось поговорить.
– Когда мы ехали сюда, прелюбопытный был у нас разговор с Павлом Даниловичем. Я ему говорю о положении вещей, считаю, так сказать, по пальцам события: военный позор, Кавказ, Финляндия, студенчество, рабочие, движение в войсках и, наконец, наши аграрные дела… Да и мало ли еще что. А он мне в ответ: нет, это еще не настоящая революция. Почему? Потому, говорит, что героев нет. Тогда я говорю: но, позвольте, а наши террористы? Разве выступления Каляева, Сазонова – не подвиги?
– Подвиги! Подвиги, конечно, – полусогласился Шатров, – только я не про то говорил. Для меня герой всегда – поэт. Вы понимаете? А этого нет в нашем терроризме. Простите меня, но мне кажется, что в революции всегда были и не могли не быть люди без Бога и без поэзии. Не все, конечно…
– Ну, насчет Бога – ах, оставьте. Это не нашего ума дело, – сказал с раздражением Захарченко.
– А между тем, – не обращая внимания на восклицание доктора, продолжал Шатров, – а между тем без Бога всякая революция должна окончиться крахом.
– Относительно Бога я ничего не знаю, – сказал Сергей Николаевич, – но что до революции, так я тоже в нее не верю.
– Поверите, когда сожгут вас, – стукнул по столу кулаком Захарченко.
И он стал пространно доказывать, что старому порядку недолго придется влачить свое существование. И было похоже, что он читает передовую статью крайней газеты.
Шатров не возражал. Лицо у него было скучное и утомленное, а глаза все еще казались стальными.
В это время вошла Вера. Ей представили Шатрова.
– О чем вы спорите? – сказала она, улыбаясь. – Опять о политике? Бога ради, не говорите о ней сегодня…
– И я об этом же просил, – рассмеялся Шатров, – даже странно говорить о партиях, когда вон какое солнце и такой запах… Это белая акация, должно быть?
– Да, это акация цветет.
Глаза у Шатрова теперь, когда он говорил с Верой, изменились, потемнели – и лицо его казалось необычайным и значительным.
Потом, за обедом, Захарченко, который успел выпить несколько рюмок английской горькой, горячо говорил, размахивая руками:
– Вы еще не знаете, что это за человек. А я с ним три раза беседовал: я его раскусил. Это совсем новый человек. Я вот предчувствую, что там, в Петербурге, их, может быть, не так уж много, т. е. таких людей, господ Шатровых, но все же они имеются. Это явление прелюбопытное. Это – романтизм новейшей формации. Они из романтизма усвоили, между прочим, иронию. Я про эту романтическую иронию еще гимназистом в учебниках читал. Знаете ли, что это такое? Это какая-то отвратительная насмешка над самим собой, и, главное, над тем, во что веришь. Уверяю вас, это так.
– Позвольте, позвольте, доктор, – усмехнулся лениво Шатров, – я ведь не литературный тип, а живой человек. Вы увлекаетесь и как-то слишком торопливы.
– Я, вообще говоря, не тороплив. А если я определенно говорю под влиянием английской горькой, так, я думаю, это не беда. Вы ведь разрешаете, Вера Леонтьевна?