– Нет, не разрешаю, – сказала Вера серьезно. – Павел Данилович, может быть, и очень интересный человек, но я надеюсь узнать его сама, без ваших, Петр Петрович, разъяснений. А вы говорите как-то сбивчиво, и нельзя понять, при чем тут романтизм.
– А в самом деле, что такое романтизм? – вмешался в разговор Сергей Николаевич. – Я помню только, что романтики искали какой-то цветок, не то голубой, не то лиловый…
– Голубой, голубой, – засмеялся Шатров.
– Вот вы, Петр Петрович, о романтизме заговорили, – обратился к доктору Сергей Николаевич, – объяснитесь, пожалуйста. Павел Данилович высказал несколько мыслей о так называемом освободительном движении, мыслей для меня, признаюсь, неясных… но при чем же тут романтизм?
– Да ведь и на революцию у господина Шатрова взгляд романтический, – почти закричал Захарченко, – ведь ему и здесь герои нужны, да еще подобные поэтам – вот вы тут и поймите.
– А знаете, – сказал Шатров, – по-моему, моя мысль очень реальна и даже практична. Без таких людей, которых я назвал героями, в вашей конспиративнейшей организации, да еще боевой, да еще централизованной, уж, наверное, раскинет свои сети провокатор. И, может быть, двуликий.
– А это что значит? – нетерпеливо спросил Захарченко.
– А это значит, что он сам не будет знать, кому он служит: сегодня правительству, а завтра революционерам.
– Этого быть не может, – опять стукнул по столу кулаком Захарченко.
– Напрасно вы горячитесь и так уж презираете нас, ну, если угодно, романтиков, – возразил Шатров вежливо и тихо, – мысли фантастические и, на первый взгляд, безумные, оказывались не раз весьма жизненными, и потом люди забывали даже, что когда-то не верили в их реальность. А что касается моего вымышленного провокатора…
– Ваш провокатор, – перебил Захарченко, – это и есть та самая ирония, о которой я говорил. Вы изобрели его, чтобы посмеяться над революцией.
– Я не хочу смеяться над революцией, – как-то особенно серьезно сказал Шатров, – я утверждаю только, что революцию надо делать изнутри, а не извне…
К концу обеда пришел Ардальон Петрович.
– А у нас неприятность, – сказал он, – у коров ящур.
Ланской извинился и пошел смотреть коров.
– А мне в Притейкино ехать надо, – пробормотал доктор, – я верхом поеду.
Вера и Шатров пошли в сад. Воздух белый и знойный, томителен был и сух. И не веял ветер. Огромные тополя стояли недвижно, как великолепные колонны.
Вера повела Шатрова в открытую беседку на краю парка, откуда вольный открывался вид на бесконечные зеленя.
– Люблю я простор, – сказала Вера, глядя мечтательно на волны холмов, на дальние балки и речку в камышах.
– И я люблю, – сказал Шатров, – люблю «странною любовью», как любим мы свою печаль, свою тоску…
– А зимой вы в Петербурге живете? – спросил он, помолчав.
– Нет, эту зиму я здесь жила.
– Вот этого я не пойму. Как возможно? Да и что здесь делать зимой?
– А я все-таки рада, что так зиму прожила. Никто думать не мешал. И потом я не одна жила.
– Ну, да… Муж конечно.
– Нет, я не про него… Я про другое.
– Простите, а я не понял.
– Это я виновата. Нескладно говорю. Я хотела сказать, что у меня книги были любимые: Пушкин…
– Вы любите Пушкина?
– Страстно люблю и мучительно, – прошептала она, краснея.
– Вот как… Что же вам в нем особенно дорого?
– Я, должно быть, не сумею сказать. Весь он мне дорог, как солнце. Страсть его слепая и как душа его поет, и муки его предсмертные. Весь он был, как мы – земной. И землю он любил по-настоящему.
– Да… да, – сказал задумчиво Шатров, – вот вы какая… Пушкина, конечно, нельзя не любить. Но я не думал, по правде сказать, чтобы в наши тревожные дни, можно было его любить такою любовью. Я, конечно, понимаю, что прекрасен он и нет его прекраснее, но Лермонтов, Баратынский, Тютчев ближе мне как-то, потому что ночные они, как и я.
– А вы ночной человек?
– Думаю, что да.
– А я не знаю, кто я такая, Бог знает. Вы, наверное, решили самое трудное, нашли свое место в мире, а я ничего не понимаю, ничего не понимаю…
– Нет, Вера Леонтьевна, вы ошиблись. Я человек совсем слепой. Что я знаю? Знаю, что все вокруг волшебно, таинственно, и сам я себе непонятен, как этот мир. Вот разве, когда влюбишься в кого, так начинаешь верить, что открылась тебе какая-то правда. А потом станешь трезвым, и уже ни во что не веришь и не смеешь произносить слова.
– Ах, как смешно, – сказала Вера, – мы с вами только что познакомились – и вот философствуем.
– Да, это странно… И мне так приятно говорить с вами.