– А вы разве себя считали нехорошим человеком? – спросила Вера, улыбаясь.
– Да, я дурной.
– И я дурная. Я никому не нужна. Я злая, я не знаю, как надо жить. Мне все чудится, что где-то близко есть настоящее, подлинное и значительное, а я иду мимо. И грустно мне… А вот вы…
– Обо мне говорить не стоит. Но вы еще все можете. Я утомившийся и ленивый человек, и мне как-то стыдно говорить о жизни, – размышлять о том, как надо жить, но, когда я смотрю на вас, мне мучительно хочется предостеречь вас, пока не поздно, и высказать вам пожелания что ли.
– Говорите, говорите. Я очень вас слушаю.
– Что ж, я скажу. Только я косноязычный. Так вы уж помогите мне – угадывайте мои мысли и не смейтесь надо мною, если я буду говорить нескладно… Знаете ли вы, почему все мы погибаем так нехорошо, так недостойно? Я думаю, потому что мы забыли себя, вы понимаете? Когда-то, до времени, мы были прекрасны и совершенны – и вот теперь, чтобы жить достойно, надо припомнить свое до-мирное совершенство. Я неясно говорю. Но вы поймите меня, Вера Леонтьевна; положим, вы смотрите на закат; вам бесконечно приятно смотреть на него, но и грустно вместе с тем. Почему грустно? Потому что вы смутно припоминаете, что красота, которую вы видите, только намек на ту красоту, которой вы были причастны раньше. А наша влюбленность? Разве это не печаль по той чудесной и необычайной любви, которую мы всегда предчувствуем. Я думаю, что влюбленность, такая влюбленность, – это единственное, что нас поднимает, очищает, спасает. Надо влюбляться во все – в цветы, небо, – вон в ту лиловую речку и в человека, наконец. Если нет влюбленности, жизнь становится скучной, вялой, плоской…
– Да, да, – сказала Вера задумчиво, – это так… Но все-таки мы слабы и одиноки.
– Одиноки! О да, конечно. Но Ромео не был одинок, когда он был влюблен. И все мы знаем такие мгновения, когда загораются наши сердца по-настоящему, и тогда знаем, что ты и мир одно целое. А ведь это и есть чудо. Если на одно мгновение может вспыхнуть такая все соединяющая влюбленность, почему она не может вспыхнуть на два, на три мгновения? И, наконец, почему все дни и ночи не станут гореть этим волшебным светом? Тогда «не будет времени», как сказано в Апокалипсисе.
– Вы христианин? – неожиданно спросила Вера.
– Если я скажу «да», я солгу; если я скажу «нет», я тоже солгу.
– Что же это? Это та «романтическая ирония», о которой говорил доктор?
– Нет, я не хочу иронии. А странный мой ответ объясняется тем, что я не в ладах с разумом. Не смейтесь. Не смейтесь. Есть люди, которые познают мир и все по законам логики, а у меня душа противоречива: я все чувствую, как философы говорят, «антиномически»: и я к каждой теме с двух сторон подхожу; я всегда две истины вижу. На свете истин немного: только две, но не одна, не одна.
– Вы загадочно говорите, но я, кажется, что-то понимаю. Но нет ли в этом греха – в такой двусторонней правде?
– Вы говорите о грехе? Значит вы в Бога верите?
– Если я скажу «да», я солгу; если я скажу «нет», я тоже солгу.
– О, да вы тоже иронический человек, – прошептал Шатров, опустив голову.
– А все-таки пожеланий ваших вы мне не высказали.
– Я хочу, чтобы вы были свободны, свободны, свободны… И чтобы вы влюбились в жизнь…
– И в смерть, конечно? Ведь ваша душа противоречива…
– Да, и в смерть, – сказал Шатров, – если на это силы хватит.
– А что для этого надо делать?
– Предвосхитить ее прежде всего… Смерть…
– Что это значит?
– Этого, пожалуй, не скажешь… Надо так разгадать жизнь, чтобы в ней увидеть смерть, а в смерти надо увидеть жизнь. Только то, что я говорю, грубо, а надо иначе. Вслушайтесь в Бетховена, тогда поймете, что значит смерть предвосхитить.
– Как же это? Вы говорите «влюбитесь в жизнь», а потом «в жизни надо увидеть смерть»?
– Да. Я это и хочу сказать. Влюбитесь в жизнь достойно, бескорыстно – для этого надо увидеть в ней ущерб, изнеможенье, ее муку, ее боль…
– Но ведь цель любви – продолжение рода, жизни, ее рост, деторождение.
– Никогда, никогда. Цель любви – бессмертие того, кто любит. Дети – доказательство нашей слабости, нашей несовершенной, слабой любви, бедной любви. Вместо того, чтобы спасти личность, мы погашаем ее в семье, роде, детях… Рожать детей, все равно что убивать. Ведь мы рождаем всегда смертных, всегда обреченных на гибель.
– Значит, нужен аскетизм.
– Нет, не аскетизм, а целомудрие.
– А разве это не все равно?
– Конечно нет. Аскетизм проклинает земную любовь, а целомудрие ее освобождает, очищает, окрыляет.
– Но ведь земная любовь всегда стремится выразить себя в поцелуях, объятиях, и в конце концов бывают дети…