– Я твоя мама, твоя мама, – шептала Вера, точно умоляя простить ее.
Потом она прошла по всем комнатам и, забыв, что муж уехал на три дня, спросила горничную, не вернулся ли Сергей Николаевич.
Из сада доносились неясные крики и гомон. Вера вышла из дому и пошла по влажной дорожке к реке. В нижней части сада суетился садовник и мужики. Несколько яблонь было затоплено, и девки, работавшие в саду, застигнутые врасплох, сидели теперь на деревьях, поджимая босые ноги, и визгливо кричали.
Какие-то парни пытались спустить в воду плот, наскоро сколоченный, но бурная вода, вся в пене, неистово мчалась, давно уж прорвав плотину: нечего было и думать о переправе на тот берег.
Белый сырой туман ходил клочьями по саду. И казалось, что среди деревьев бродят горбатые старики с седыми бородами. Все изменилось. Скамейка, где Шатров разговаривал с Верой о Пушкине, была опрокинута. Дорожки все были в иле, и, как змеи, тянулись повсюду длинные жирные стебли водяных растений, занесенных Бог знает откуда.
Голова, у Веры горела, как в лихорадке, и сердце неровно стучало.
«Что делать? Что делать?» – думала она, вспоминая торопливые объятья и неясные слова Шатрова.
Не наслаждение, а тревогу принесли Вере эти мучительные поцелуи, но она уже чувствовала себя связанной с Шатровым, и ей уже хотелось снова и снова встречаться с ним.
«Неужели это любовь? Неужели?»
Она представила себе лицо Шатрова, бледное, с непонятными глазами, мечтательными и тревожными.
«Быть с ним вместе, касаться рукою его руки, только не надо этих грубых объятий. Ведь он сам говорил, что это не то, не то…»
Какой-то сладостный ужас наполнял сердце Веры. Ей казалось, что она стоит на высокой башне: и страшно, и кажется, что за плечами крылья.
Все вокруг казалось ей чужим и странным: и по-осеннему шумевшие верхушки деревьев; и небо, далекое и холодное, по которому ползли караваны пепельных облаков.
Вере хотелось что-то решить, что-то сделать, но душевная слепота овладела ею, и она бродила по саду в каком-то полусне.
Подошел Ардальон Петрович и стал жаловаться: ливень погубил немало десятин посева. А Вера слушала его и не понимала, о чем он говорит.
– Простите, Ардальон Петрович, я пойду. Я что-то не могу сообразить, в чем дело, – сказала робко Вера, стараясь ласковым тоном загладить свою рассеянность.
И, покинув удивленного Ардальона Петровича, она вышла из усадьбы и пошла к церкви, где у паперти в первый раз сказал ей Шатров о своей любви.
Вечерняя заря окрасила облака по краям алою кровью.
«Не видала я такого неба, – подумала Вера, – и полей таких не видала Господи! Все переменилось… Что же это?»
Когда Вера вернулась домой, там, в столовой сидел Захарченко.
– Я из Черемшинского, – сказал он, – Скрипку убили… А?
– Да, да, – рассеянно прошептала Вера, – и небо сегодня ужасное. Что-нибудь случится, право.
– При чем небо? Впрочем, все равно. Я, если вам угодно знать, люблю вас, Вера Леонтьевна. To есть вы не подумайте чего-нибудь. Я не к тому. Я просто люблю вас. Но вы совсем слепы, совсем… Простите меня.
– Может быть, может быть…
– Понимаете ли вы, что творится здесь рядом, вокруг нас?
– Что такое? – невнятно, как во сне, спросила Вера.
– Революция! Поймите вы, наконец.
– Я знаю, – сказала Вера серьезно, – да, это революция и многое другое еще.
– Другого я не знаю. Это все равно. Но вам, Вера Леонтьевна, нельзя здесь оставаться. Революция идет не совсем так, как надо. Эксцессы неизбежны, конечно… Но все-таки… Вот в Черемшинском, например. Зачем было убивать Скрипку?
– Что же вы мне советуете?
– Уезжайте. Уезжайте скорей.
– Как? Завтра?
– Нет, сегодня, сейчас… Я провожу вас. И ребенка возьмем.
То, что у этого большого человека с мужицким лицом дрожат руки и глаза горят, как у пьяного, подействовало на Веру. «Надо спасти Машу», – подумала она. И она громко сказала:
– Да, я поеду.
Горничная принесла чемодан и Вера Леонтьевна сама стала укладывать вещи, случайные и ненужные.
– По моим расчетам Учредительное Собрание придется созвать не ранее, как месяца через два, – говорил Петр Петрович, нервно шагая по комнате.
– Да что я? С ума сошла что ли? – простонала Вера, обхватив голову руками, и села на пол.
– Никуда я не поеду. Бежать стыдно. Да и не убежишь от себя.
На другой день, в седьмом часу, Шатров пришел к той кринице, о которой говорила Вера. Он неловко, как городской человек, сел на землю, обхватил колени руками, и так замер, ожидая и тоскуя.
Уже печалью осенней дышало небо; кричали скучно мужики и девки, возвращавшиеся с полей; вскоре все затихло…