Сам говорит это, а сам на меня будто с какой усмешкой глядит. Мне и стукни в голову: Фенька!.. Не иначе, думаю, что муж ее солдат, как он запасной был — прямо его с места на фронт погнали, может, уж даже убили давно, и теперь она вдова свободная, а я ног туда двинуть не соберусь по причине того, что я уж теперь сам солдат и жизнь моя поломанная.
В голову мне вступило и дыханье мне даже спирает, а я его спрашиваю, будто мне и не нужно: «Это где же ты такую бабу завалящую подобрал?» Он же мне опять будто с усмешкой: «Какая же она завалящая? Она — баба первый сорт, и даже домок у нее есть свой на Корабельной…» Тут я оборачиваюсь и говорю: «В таком случае до нее и вваливай, а мне тут поблизу дело одно есть». С тем и пошел от него. Пошел, а сам вижу, что опять у меня будто в глазах заметило… Улица же эта Екатерининская, она все равно что Нахимовская: на ней что ни шаг — офицерство, то и дело козырять надо было. Я одному пропустил честь отдать, другому пропустил, а на третьего наскочил, — тот ко мне, как крикнет: «Пьян?» Я чистосердечно: «Никак нет, больной я, говорю, в глазах заметило». Ну, он видит, я бледный стою, и вроде бы у меня дрожь началась. «А болен, кричит, чего шатаешься? В околоток иди…» Пошел я сейчас же в казарму, и так до утра я тогда не спал, все о своей жизни думал.
На другой день прошусь у дежурного на Корабельную слободку дойтить. Тот, ни слова не говоря, дозволяет. Я штык к поясу прицепил, иду. Думка такая была, что раз уж Гаврилкин вчера у Феньки был, то в этот день его уж быть не должно. Ну, одним словом, иду уж я теперь просто дом свой проведать, а не то чтобы я на бабу жаждал. Чистосердечно тебе говорю: этого в мыслях моих не было. Конечно, раз оно тогда на моих глазах все делалось, то смотрел я со всех сторон, что тут теперь добавлено (об убавке речи быть не могло, раз такой в дом работник из города Омского заявился). Вижу, голубятня на столбу — этого не было; скворешник на шесту — это тоже он завел. Значит, думаю, птицу летную любит; худого в этом ничего не вижу. А козы-то живы ли? Оказалось, целая корова на дворе стоит, жвачку жует, на меня смотрит, пестрая, из немецких, корова достойная. Конечно, из козьего молока сметаны, масла не сделаешь, а корова — это второе после дома бабье богатство: за коровой она как за блиндажом сидит. Вижу, вообще добра у нее стало гораздо против прежнего поболе, у этой Феньки, однако зла против нее большого не имею, а как увидал через стеночку — колыбная такая, невысокая стеночка вокруг двора, — что она и коз не продала, и козы наши прибретённые тут же из хлевушка смотрят и уши наставили, я прямо в калитку к ним.
И вот теперь как хочешь, так меня и суди… Что мне в голову вошло? На землю, на дом — это она, Фенька, купчую крепость сделала на свое имя, по всей строгости закона, ну, а что же касается коз этих, то на чьи же они деньги куплены? На мои кровные, кровью моей и поломами заработанные… И поверить нельзя бы, чтобы я насчет этого не вспомнил, когда Фенькин муж, солдат, пришел, а я даже и после того чуть не год цельный за коз своих и думать забыл. Вот какое у меня в голове тогда соображение было хмарное… А в этот раз я смотрю — это же явственно козы мои: они ни в каких бумагах не записанные, что, дескать, они Фенькины.
И стою я в козлятнике своем как ихний законный хозяин, и метится мне, что свое добро должен я защищать штыком, как я уж теперь солдат-ополченец и штык у меня на поясу висит.
А тут собачонка та, с хвостом обрубанным, увидала — чужой к ним во двор залез, на меня кидается-брешет, и на брех этот Фенька выходит и прямо к козлятнику. Она на меня глядит, а я на нее, а слов никаких подобрать не могу. Конечно, кто крик всегда первый начинает? — баба. А что касается мужчины, то он молчит. Так она и начала свой крик: «Ты кто такой? Тебе чего тут? Ты откуда взялся?» Разное подобное. Я же ей на крик изъясняю теперь спокойно: «Это я за своими козами двумя явился и сейчас их от тебя забираю». Она же, стерва, луп-луп глазами своими, — да вдруг ко мне на шею: «Павлуша!.. Это ты, Павлуша?» — и, значит, губами своими толстыми до моих губ.