Прудников прочитал это место в газете Косте и сказал:
— Вот видишь, что это такое было!.. Даже и астрономы стали перед этим в тупик!
— Ага! — торжествовал Костя. — Я тебе говорил!.. Я тебе ведь говорил! А какое это небесное тело?
— Небесное тело что такое? Это… какая-нибудь планета, может быть вроде нашей Земли.
— Вроде Земли? Сказал тоже!.. Как же она могла взорваться?
— Ну, просто лопнула и рассыпалась на куски… Вот эти-то куски и летели…
— Как так лопнула?
— Этого уж я не знаю как… Одним словом, мы с тобой видели ее конец… Только не поняли конечно, что это — конец какой-то планеты…
— Пла-не-та? — повторил Костя в изумлении. — Такая же, как Земля?.. Вот так та-ак!..
Немного подумав, он спросил очень живо:
— А на этой планете были спецкоры?
Прудников сказал: «Гм…» — и добросовестно задумался было, но ответил найденно-уверенно:
— Еще бы нет!.. Ведь это была планета, достигшая своей зрелости, — почему она и скончалась… А если она достигла зрелости, то, разумеется, на ней когда-то, очень, конечно, давно, были свои спецкоры!
Джанкойский зал ожидания бурлил, как кипящий котел; то там, то здесь подымалась брань из-за захваченных стульев, и в черную трубу под потолком, покрывая все голоса, добросовестно гундосил кто-то неведомый Косте: «Паф-та-ряю… Поезд… номер… отходит…»
— Это наш поезд отходит? — спрашивал Костя, схватываясь, но отец отвечал:
— Успокойся, это на Москву… А до нашего смело ты можешь отлично выспаться: ложись!..
1931 г.
(обратно)Устный счет*
В окошко кухни бывшей дачи инженера Алафузова кто-то крепко постучался кулаком или палкой, и тут же слышно стало старику Семенычу — лаяла и кидалась, звеня цепью, собака Верка.
Двое других стариков — Нефед и Гаврила — спали еще крепче, чем стучал кто-то, и только бормотнули и перевернулись на своих топчанах, стукнув костями, а Семеныч спросил строго в окно:
— Какого черта, а-а?
Но ему ответили еще строже:
— Отворяй зараз, а то окно вышибем!
Семеныч почесался, подумал, наконец сказал:
— Обожди, светло зажгу. Шляются, черт их знает!..
У окна были ставни, и, когда он зажигал лампочку, он знал твердо, что тем, с надворья, ничего не видно здесь, — ставни плотные и на прогоничах, поэтому он, зажигая лампочку одной рукой, другою толкал Гаврилу и шептал:
— Эй! Эй! Гаврила, слышь: прячь одеяла!
Дача Алафузова была в пяти верстах от города и над самым шоссе, поэтому часто зимою заходили в нее босяки, идущие мимо, и, как правило, забирали у стариков одеяла. На место забранных старики покупали одеяла все хуже и хуже, однако и их забирали.
От лампочки по низенькой кухне с земляным полом и огромной плитой заметались тени. Бородатый, плешивый Гаврила, худой, длинный, сутулый, начал проворно складывать одеяла — свое и Семеныча — и свирепо шептать Нефеду, старичку маленькому, с кротким безволосым личиком:
— Отдирай доску!
Это уж было заранее обдумано стариками: балки потолка, проходившие внутрь, забрать старыми досками и, в случае ночного страха, прятать одеяла туда, за доски.
И пока свертывали, отдирали, прятали и потихоньку вдавливали гвозди, раза два еще стучал кто-то палкой с надворья, и тот же строгий голос спрашивал:
— Вы что там? Подохли с испугу?
Семеныч молчал, только кряхтел, но, когда одеяла были спрятаны, ответил, откашлявшись:
— Испугу мы, напротив, не имеем… Пугаться нам не к чему.
И отодвинул засов.
Верка залаяла громче, стало слышно, что рвет ветер и хлещет дождь, и в дверь просунулась было мокролицая голова, потом чмыхнула и сказала густо:
— Ну и химия!.. Нехай постоит открывши; прямо катух свиной! Вот так беременные, черти!..
И потом спросил Семеныча:
— Это ты тут за хозяина, горбатый?
— Я не горбатый, друг, это ты словом ошибся! — обиделся Семеныч. — А что расту книзу, — это от годов; семьдесят восемь мне.