В рубашке, обшитой узким кружевом, она стала еще деловитее. Она устроила на табурете перед дверцей плиты свою юбку и блузку и, оглянувшись кругом, где бы сесть, чтобы снять высокие заляпанные грязью ботинки, шлепнулась на топчан Семеныча.
Высоко забросив одну ногу на другую и распутывая шнуровку, она говорила Нефеду:
— Ты, старичок, возьми вон папирос коробку — я бросила, — положи на плиту, они высохнут, ничего…
И Нефед подобрал бережно и положил на плиту раскисшую коробку.
— Все-таки ты откуда же ехала, товарищ? — захотел узнать Семеныч. — Из города или, стало быть, в город?
— Я же тебе говорила, что татарин в город верхом поехал…
— Тут именно может быть разное… конечно, от нас до города ближе все-таки, чем, скажем, до деревни…
— Ду-урной! — перебила женщина. — Стала бы я из города выезжать по такой погоде! Да еще на ночь глядя!.. Вот умница-то!..
— Стало быть, из деревни ты… Так!.. Вчерашний Иван Петров оттуда, и ты оттуда же… Из одного места-жительства…
— Ка-кой Иван Петров? — живо вскинулась женщина, бросив ботинок.
— Должна ты его знать лучше, раз ты оттуда едешь… Прописался у меня — Иван Петров, а там кто его знает… По морям плавал… И нога у него, я заметил, с прихромом.
— Молодой или старый? — еще живее спросила женщина.
— Зачем старый… Старые только мы трое остались, а то все молодые пошли… На руках знаки носит…
— Гм… Тоже сюда к вам заходил?
— Как же?.. Ночевал у нас…
Женщина, нагнувшись, продолжала расшнуровывать ботинки, но очень нетерпеливо, а когда стащила их, поставила на плиту, села к огню, отодвинув на табурете платье, и заболтала задумчиво ногами в тонких грязных чулках.
— Видать мне отсюда, что ты с ним знакомая, — буркнул Гаврила.
Женщина взглянула на него, перевела взгляд серых неробких глаз (они были выпуклые) на Семеныча, потом на Нефеда, который стоял к ней ближе других, и сказала:
— Знаком болван с дураком, — пили вместе чай с молоком…
Поболтала ногой и спросила Нефеда, найдя его более простоватым:
— Он же ведь не один приходил, вдвоем?
— Истинно! — поспешно отозвался Нефед. — Звал кого-сь еще, только мы не видали…
Женщина ударила себя ладонью по колену, но слишком сильно, так, что осушила ладонь и сморщила лицо от боли.
— Соврал, соврал он, дружок: никого с ним не было, вид только делал! — поправил Нефеда Семеныч. — Один в город утром пошел, — я ведь смотрел ему вслед…
— Один? — насторожилась женщина и повеселела.
— Смотрел я, интересовался, — однако один пошел… А хромой он на левую ногу… На пристань в артель хочет, мешки таскать…
— Меш-ки тас-кать?..
Женщина повеселела еще больше, пощупала подсыхавшее платье, подбросила в печку еще сушняку, посвистела задумчиво и вдруг бойко сняла с себя рубашку, объяснивши:
— Черт ее, холодит как спину!.. Пускай провянет!
И распялила ее перед ярким огнем на руках.
Короткие волосы ее подсохли уже и зазолотели, закурчавясь около лба; небольшие круглые некормившие груди бойко смотрели вперед и нежно розовели отсветами печного огня, но ниже их, и на спине, и на руках, и на пояснице, зачернела, точно зарябило в глазах у стариков, обильная татуировка.
Старики кряхтя переглянулись, и Семеныч сказал удивленно:
— Грязь это на тебе, что ли? — и поднес ближе к ней лампочку.
— А что?.. Грязь? — спросила женщина вызывающе.
Вытянув шеи, рассматривали разрисованное тело женщины три старика и увидели, что не грязь: привычной твердой рукой были сделаны рисунки, о которых сказал Гаврила с некоторой веселостью в голосе:
— Ишь ты… вроде бы обои на ней!.. Ци-ирк!..
— Видать… видать, что и ты по морям тоже… — забормотал Семеныч, а женщина спокойно спросила всех трех:
— Как это вам понравилось?
Потом встала, поправила коробочку, сушившуюся на плите, вытащила одну папиросу и сказала Семенычу:
— Держи лампочку ближе, я прикурю!
И, не отрывая глаз от нее, освещенной лампочкой спереди и огнем плиты сбоку, пробубнил Гаврила, покачав головой:
— Во-от!.. Тоже небось чья-то дочка считается!
— Ишь ты, козел потрясучий!.. — повернулась к нему женщина, прикурив и выпустив два лихих кольца голубого дыма, и, придвинувшись к нему вплотную, так что ее колени коснулись его колен, пропела хрипучим речитативом в альтовом тоне:
Все березки поднависли, Одна закудрявилась, — Я сама того не знаю, Чем ему понравилась!..— Пошла, не вязь! — толкнул ее в бедро Гаврила, но толкнул слабо, а Семеныч, все еще державший лампу, и Нефед крякнули согласно, и женщина по-своему перевела их кряканье, подмигнув: