— Легкая!.. А в сам-деле ведь легкая!..
Но скрыть неловкости не удалось, и он добавил:
— Небось, скажешь: устала, чаю хочу!
— А разве у вас, чертей, водится? — отозвалась женщина, доставая новую папироску.
— Да ведь как сказать-то?.. Пословица говорится: посади свинью за стол, она и…
— Чаю напьется? — сказала женщина, постучала мундштуком папиросы о железную обвязку плиты и добавила:
— Наша сестра больше вино уважает, а чай что? Пойло!
— Да уж лучше же вина ей стакан дать, чем она нам тут дымить-то будет! — вдруг буркнул Гаврила, уставя лохматые глаза в Семеныча. — Ведь всю нам помещению задымит, два дня не проветришь…
— А есть? Ну-у!.. Давай! — живо поднялась женщина и, не выпуская папиросы из рук, вскочила к Семенычу на колени, что вышло у нее чрезвычайно привычно, просто и естественно.
Иные мрачнеют от вина, стареют, но огромное большинство людей вино делает праздничней, болтливее, моложе…
За окном кухни продолжал лить дождь, размеренно затопляя землю.
В плите трещал дубовый хворост, и обильная куча его лежала около.
За столом, над которым сбоку висела на стене лампочка, сидели три старика и женщина с распушившимися русыми волосами, с родинкой на правой щеке.
Она была уже в рубашке, прятавшей татуировку; выпуклые серые глаза ее крупно блестели, лицо покраснело сплошь.
На столе стояла четвертная бутыль вина, скрытая от Ивана Петрова, и вина в ней оставалось уже на донышке.
Лицо Нефеда, маленькое, безволосое, кроткое, скопческое личико, вздулось и набухло в подглазьях, стало непотухающе улыбчивым. Глаза Гаврилы взметывались из-под серых бровей проворнее и хоть еще краснее стали, но смотрели расплывчатей. Семеныч чаще облизывал западающие губы и выпячивал их ставшим неутомимо деятельным языком. Селезневые глазки его запали в узенькие-узенькие и лукавые-лукавые щелки; тяжелая голова часто свешивалась набок и припадала почти к самому столу, а из-за нее выкатывался горб, тоже как будто проявляющий любопытство и внимательность, прекраснодушие и веселость.
Женщина сделалась очень оживлена. Вино она пила жадно и так же жадно — не мог ее остановить Гаврила — сжигала в подпухших губах папиросу за папиросой, пока не опустела коробка. Пеплом около нее был густо засыпан стол, а окурки она ловко бросала через голову к плите, чуть шевеля при этом кистью неслабой руки.
— И какой же ты все-таки губернии? — допытывался у нее Семеныч.
Женщина отвечала бойко:
— Тульская… Ноги курские, ручки харьковские…
Но тут же спрашивала сама:
— А он какой губернии назвался?
— Этот, ночевал который?.. Он мой земляк оказался: тверской, — хитрил Семеныч.
Но женщина залилась смехом:
— Твер-ской!.. Шел такой тверской по Большой Морской, исходил тоской… Если хочешь, дед, про нас в книжку записать, запиши: Неразлучные… Вот!.. Такая наша фамилия… А что эта стерва затеяла, какая сюда к вам зайтить постеснялась, то это ей не удастся, не-ет!.. Врет она!
И женщина сильно ударила по столу небольшим, но плотным кулаком с двумя тоненькими золотыми колечками на указательном и безымянном.
— Хочет в городе на пристань поступить, пароходы грузить, — продолжал Семеныч, склоняя все ниже голову и вывернув короткую шею. — Что ж… Я ему, конечно, сказал: «Ты малый здоровый, ты не сломишься…»
— Ну, вот и хорошо! Он на пристань, а я в кофейню за подавальщицу! — весело подмигнула женщина. — Летом сто рублей на книжку положим, осенью хозяйство свое заведем…
— Нет, брат, теперь уж свое хозяйство не заводят, — хрипел Гаврила.
— А даже последнее продают, — поддержал Нефед.
— Ну, тогда мы столовку откроем, — продолжала шутить женщина. — Он за повара, а я по столикам разносить.
— Гм… Как будто на повара не похож, — сомневался Семеныч.
— Ну да, он больше на кухарку, — подмигивала женщина. — А разве теперь кухарки за повара не работают?
— А вот я повар был так бы-ыл! — вдруг с чувством сказал Гаврила, проволочив бороду по столу вперед и назад. — Не веришь?.. Был! Сурьезно!
— Он был, был, — это верно он говорит, — поддержал Нефед.
Но женщина прихлебнула из чашки вина и спросила безлюбопытно:
— Отчего же бросил?
— Да ведь как сказать-то… Истинно, я сюда в Крым в повара тогда приехал… (Гаврила даже подумал немного, точно ему самому было странно, почему он теперь не повар.) Тогда еще здесь по саше машин никаких не ездило, а только мальпосты называемые ходили — экипажи такие, для всех желающих… И везде по саше станции, а на каждой станции буфет… Вот и я на одной поваром работал, — а как же!.. Я все мог в лучшем виде — и борщи и жарковье… Пилав из барашки — в лучшем виде…