Последний дар души, что ночью спит и днем.
Эстетово в окопах тело
Обтерлось, наконец, и кашу лупит смело,
Хоть ранее поворотило б нос
От рубленных котлет (от отбивных – вопрос).
Однажды, после перехода,
К позиции подъехала подвода
С походной кухней. Хлещет щи эстет…
Проснулась вдруг душа, скорбит, а он в ответ:
«Коль щей не буду есть – умру, прощай, красивость
Смири, душа, спесивость!»
Тогда души услышал он слова:
«Пустая голова!
О том лишь я скорблю, что щей осталось мало,
А то я б за двоих душевно похлебала!»
Мораль обязан я сей басни показать:
Щи были хороши; душа же – как сказать?..
Письмо литератора Харитонова к дяде в Тамбов*
Я, милый дядя, безутешен,
Мое волнение пойми:
Военным я рассказом грешен:
«О немце, – написал, – в Перми»…
Я пал, и пал довольно низко,
И оправданий не ищу;
Пал как голодная модистка
С желудком, воззванным к борщу.
Пусть те, кто в этом черном деле
Готовы благосклонно ржать,
Кричат, что нужно в черном теле
Литературу содержать!
Пиши, журнальный пролетарий,
«Окопы» эти – без числа,
Но рассмотри, какой динарий
Тебе фортуна поднесла.
Конечно, в повседневном звоне
Он принесет насущный прок,
Но обожжет тебе ладони
И в горле встанет поперек.
Ведь эта подлая монета,
Оплата скромных жвачных блюд,
Цена бифштекса и омлета –
Мзда за невежество и блуд.
Когда ты, черт, сидел в траншее?
Когда в атаку ты ходил?
Ты только, не жалея шеи,
В энциклопедии удил!
Я, дядя, пал довольно низко
И оправданий не ищу,
Но, опростав борщную миску,
Пищеварительно дышу.
А тем, кто сделал из искусства
Колючей проволоки ряд,
Все человеческие чувства
Проклятье черное вопят.
Порыв*
Судомойка из трактира,
Прочитав лихой роман:
«Дон-Формозо и Эльвира», –
На пятак взяла румян.
Перед зеркалом постой-ка,
Горемыка-судомойка!
Щеки бледные накрась,
Не ударь портретом в грязь!
Вышла… Где ты, Дон-Формозо,
Ночью спившийся в бреду?
Приходи с мечом и розой.
Я тебя, Эльвира, жду.
Встреча. Галстучек. Цепочка.
Котелок. Пенсне. Усы.
«Дон» забыт, и злая точка
Кроет стыдные часы.
Критик, взглядом бойким, смелым,
Рассмотрев себя на свет,
Вдруг нашел, что в общем, в целом
Он не критик, а поэт.
Дело в шляпе. Вот поэма
Шевелится в голове:
Как шпионка-немка Эмма
С горя топится в Неве.
Пишет, а рука привычно
Отмечает на полях:
«У NN'a неприлично
Издан желтый альманах;
С.А.Б. не знает быта;
Л.К.К. украл сюжет;
Из готового корыта
Пьет такой-то вот поэт…»
Глядь, набросана статейка,
«Эмма» где-то в стороне,
И безрадостен, как вейка,
Добролюбов на стене.
Не ищите здесь морали,
Надо всем никто, как бог;
Мы бесхитростно писали
С легкой помощию ног.
Работа*
Каждый день, по воле рока
Я, расстроенный глубоко,
За столом своим сижу,
Перья, нервы извожу.
Подбираю консонансы,
Истребляю диссонансы,
Роюсь в арсенале тем
И строчу, строчу затем.
Где смешное взять поэту?
Уязвить кого и как?
«Минну»? «Карла»? «Турка»? «Грету»?
Или бюргера колпак?
Но теперь по белу свету
То высмеивает всяк.
Есть «удушливые газы».
Можно высмеять бы их,
Но, припомнив их проказы,
Я задумчиво притих:
Слишком мрачные рассказы
Для того, чтоб гнуть их в стих.