Казалось, он в душе таил
Всех выражений знак:
На суетливых моряков
Смотрел он, как моряк,
Как будто указать хотел
Что делать им – и как.
На хамовитых торгашей,
Офицеров и дам
Смотрел он так же, как они;
Как если б, чудом, сам
Был женщина и офицер,
Не джентльмен, торгаш и хам.
Но про него сказать не мог
Никто бы никогда,
Откуда он и почему
Молчит везде, всегда,
Как темная у корабля
Бездонная вода.
За двадцать долгих дней – ни с кем
Он слова не сказал,
Вопросов, возгласов к нему
Никто не обращал.
Его лица ни разу смех,
Согрев, не освещал.
Бесшумно появлялся он
И тут, и там – везде,
Как будто отдыха искал,
Не находя нигде,
Как будто изнывал, томясь
В неведомой беде.
Куда бы он ни приходил,
Следили все за ним,
Глаза прищурив, и сигар
Задумчивее дым
Сливался с воздухом морей –
Простором голубым.
И дам изысканный цветник
В лонгшезах, у борта,
Его завидя, умолкал,
Шепчась надменно; та,
Чей взор он длил, – смотрела, сжав
Презрительно уста.
Он умер… Он взойти хотел
На палубу, но вдруг
Склонился к поручням, в глазах
Блеснул немой испуг,
Он пошатнулся и упал
К ногам проворных слуг.
Веселый пароходный врач,
Осмотр закончив свой,
Сказал присутствующим: «Он
Был, кажется, немой.
Теперь он более чем нем,
Ручаюсь головой!»
И документы, паспорта
Искали у него
У мертвого, – но ни бумаг,
Ни писем – ничего
Не обнаружили, и он
Чужим был для всего.
Я видел бледное лицо,
Покой закрытых глаз…
Приятель! всяческую смерть
Я наблюдал не раз,
Но смерти именно такой
Не мыслил бы для нас.
Ни состраданья, ни руки
Знакомых иль друзей,
Но многоликий здесь стоял
Спокойный ротозей,
Как будто он в театр пришел,
В театр или музей.
И даже имя мертвеца
Никто сказать не мог,
Чтоб хоть прибавить про себя:
С таким-то черт иль бог.
Сухое выраженье лиц
Твердило скрытно: «сдох».
Вдруг гневно захотелось мне,
Чтоб не был одинок
Тот, кто без имени лежал.
Не траур, не венок –
Он похороны в море ждал
С балясиной меж ног.
Волненьем думным сердце сжав,
Мне вспомнились все те,
Кто умирал, как жил, один,
В холодной пустоте.
Кто близость избранных людей,
Грустя, хранил в мечте.
Возвысив голос, я сказал,
Храня спокойный взор:
«Мне этот человек знаком,
Его зовут Кон-Фор,
Три месяца провел я с ним
В ущельях диких гор.
Его я знаю как себя:
Изгнанья десять лет
В пустыне он похоронил,
Переступив запрет
Закона мысли, – да, такой
Закон придумал свет.
В непримиримости его
Таился черный яд.
Умом вдали от всех он был,
Душой рвался назад
К привычкам сердца, – и не мог
Разрушить этот ад.
Лишенья, недуги и гнев
Окаменили дух.
Он к окружающему стал
Безличен, слеп и глух,
Лишь сокровенному внимал
Он, умолкая вдруг.
Пока судьбы тяжелый грех
Удар свой грозный длил, –
Он потерял навеки всех,
Кого, скорбя, любил,
Всех отдал он земле – и стал
Немым, как с нами был.
И та, чье имя произнесть
Не мог он без мольбы, –
Перестрадав, устала ждать
И жить в тисках судьбы,
Покинув навсегда сама
Мир скорби и борьбы.
Едва ли жил он с той поры;
Он прозябал, верней
Воспоминаньем жалким тех
Живых и ярких дней,
Когда – для молодости – мир
Был ближе и родней.
Теперь спокойный он лежит
Здесь на глазах у нас.
В мученьях дух его горел,
И, догорев, угас:
Да будет мир его душе,
И нашей – в смертный час!..»