– Горе… Ты не злись только, я сделаю, как мне велено: если, мол, у него денег нет, дай ему. На.
И Шура, наверно, протянул Егору заготовленные деньги. Егор, наверно, взял их и с силой ударил ими по лицу Шуру – раз, и другой, и третий. И говорил негромко, сквозь зубы:
– Сучонок… Сопляк… Догадался, сучонок!..
Люба грохнула чем-то в сенях. Вышагнула на крыльцо…
Шура стоял, руки по швам, бледный…
Егор протянул ему деньги, сказал негромко, чуть хриплым голосом:
– На. До свидания, Шура. Передавай привет! Все запомнил, что я сказал?
– Запомнил, – сказал Шура. Посмотрел на Егора последним – злым и обещающим – взглядом. И пошел к машине.
– Ну вот! – Егор сел на приступку. Проследил, как машина развернулась… Проводил его глазами и оглянулся на Любу.
Люба стояла над ним.
– Егор… – начала она было.
– Не надо, – сказал Егор. – Это мои старые дела. Долги, так сказать. Больше они сюда не приедут.
– Егор, я боюсь, – призналась Люба.
– Чего? – удивился Егор.
– Я слышала, у вас… когда уходят от них, то…
– Брось! – резко сказал Егор. И еще раз сказал: – Брось. Садись. И никогда больше не говори об этом. Садись… – Егор потянул ее за руку вниз. – Что ты стоишь за спиной, как… Это нехорошо – за спиной стоять, невежливо.
Люба села.
– Ну? – спросил весело Егор. – Что закручинилась, зоренька ясная? Давай-ка споем лучше!
– Господи, до песен мне…
Егор не слушал ее.
– Давай я научу тебя… Хорошая есть одна песня. – И Егор запел:
– Да я ее знаю! – сказала Люба.
– Ну? Ну-ка, поддержи. Давай:
– Егор, – взмолилась Люба, – Христом богом прошу, скажи: они ничего с тобой не сделают?
Егор стиснул зубы и молчал.
– Не злись, Егорушка. Ну, что ты?
И Люба заплакала.
– Как же ты меня-то не можешь понять: ждала я, ждала свое счастье, а возьмут да… Да что же уж я, проклятая, что ли? Мне и порадоваться в жизни нельзя?..
Егор обнял Любу и ладошкой вытер ей слезы.
– Веришь ты мне? – спросил.
– «Веришь», «веришь»… А сам не хочет говорить. Скажи, Егор, я не испугаюсь. Может, мы уедем куда-нибудь…
– О-о!.. – взвыл Егор. – Станешь тут ударником! Нет, я так никогда ударником не стану… честное слово, Люба, я не могу, когда плачут. Не могу!.. Ну сжалься ты надо мной, Любушка.
– Ну, не буду, не буду. Все будет хорошо?
– Все будет хорошо, – четко, раздельно сказал Егор. – Клянусь, чем хочешь… всем дорогим. Давай песню. – И он запел первый:
Люба поддержала, да так тоже хорошо подладилась, так славно. На минуту забылась, успокоилась:
Из-за плетня на них насмешливо смотрел Петро.
– Спишите слова, – сказал он.
– Ну, Петро, – обиделась Люба. – Взял спугнул песню.
– Кто это приезжал, Егор?
– Дружок один. Баню будем топить? – спросил Егор.
– А как же? Иди-ка сюда, что скажу…
Егор подошел к плетню. Петро ему на ухо что-то заговорил.
– Петро! – сказала Люба. – Я ведь знаю, чего ты там, знаю. После бани!
– Я жиклер его прошу посмотреть, – сказал Петро.
– Я только жиклер гляну… – сказал Егор. – Там, наверно, продуть надо.
– Я вам дам жиклер! После бани, сказала, – сурово молвила напоследок Люба. И ушла в дом. Она вроде и успокоилась, но все же тревога вкралась в душу. А тревога та – стойкая; любящие женщины знают, какая это стойкая, живучая боль.
Егор полез через плетень к Петру.
– Бренди – это дерьмо, – сказал он. – Я предпочитаю или шампанзе или «Реми-Мартин».
– Да ты спробуй!
– А то я не пробовал! Еще меня устраивает, например, виски с содовой…
Так, разговаривая, они направились к бане.
Теперь то самое поле, которое Егор пахал, засевали. Егор же опять и сеял. То есть он вел трактор, а на сеялке, сзади, где стоят и следят, чтоб зерно равномерно сыпалось, стояла молодая женщина с лопаточкой, Галя.
Петро подъехал к ним на своем самосвале с нашитыми бортами – привез зерно. Засыпали вместе в сеялку. Малость поговорили с Егором.
– Обедать здесь будешь или домой? – спросил Петро.