Андрей Иванович несколькими неудобными выражениями дорисовал картину беспомощности своего друга и вдруг сказал с неожиданным для меня выражением удивления:
— А люблю этого человека! Поглядите вы на него: ведь хорош!
— Пьян.
— Пьян, а хорош. Посмотрите вы на меня: есть у меня румянец?
Я поглядел и заметил, что лицо моего приятеля осунулось, постарело и сильно подурнело за то время, что мы не виделись: около глаз собрались морщины, и во взгляде виднелось какое-то притаившееся тоскливое выражение.
— Да, вы осунулись.
— У вас тоже лицо не очень-то… Даром, что господин и ведете легкую жизнь. А он вот… нарезался, вроде несловесного животного… Неделю уж этак обращается. А обратите внимание на лицо: каков колер!
Действительно, беспомощный молодой человек обладал замечательным цветом лица, нисколько не пострадавшим от опьянения. Щеки у него были пухлые, мягкие, белые, как молоко, с нежным румянцем. Мелкие, блестящие кудри обрамляли красивую голову.
— Обратите внимание, — говорил Андрей Иванович, — что лицо, что под лицо. Белизна, румянец! Нечего сказать: свежий человек, румяный. Просто сказать: натуральный человек. А отчего?.. Как вы думаете?..
— Не знаю, Андрей Иванович.
— Такая его совесть! Легкая! Все одно вот — птица, например, летит… Села, чирикнула на кусточке, клюнула, что бог послал… Дальше. То и он: мыслей не имеет… А вы что думаете, от мыслей человек пуще всего сохнет…
— Вы бы его хоть под навес положили: смотрите — туча идет.
— Плевать: дождем вымочит, ветром высушит. Говорю: натуральный человек… Тот же останется. Прощай, Миня. Отлежишься, приходи! Мы чай станем пить.
Мы двинулись в гору. У одной из крайних изб, стоявшей на отшибе, под глинистым обрывом, Андрей Иванович как-то насупился. Изба была построена широко, но несколько странно: строго, без затейливых украшений и полотенец. Ворота были плотно затворены. Окон на улицу не было. Когда мы проходили мимо, мне послышался какой-то шум, вроде заглушённого пения.
— Это моленная, верно? — спросил я. Андрей Иванович угрюмо кивнул головой.
— Что же это… кажется, сегодня не праздник.
— Отпевают…
— Кого?
— Степана Корнеева.
— Как Степана Корнеева? — изумился я от неожиданности. — Да разве он умер?
— Не умер, так не отпевали бы. Нешто живых отпевают?
— А как же девчонка сказала, что уехал?
— Здесь все так. В этой деревне никто не умирает: уехал и только… Потом и нет человека.
— Я что-то не понимаю, Андрей Иванович.
Андрей Иванович как-то скосил глазами. Казалось, ему совестно было высказывать недоверие ко мне, но и разъяснять дальше он как будто затруднялся.
— Что тут понимать, — произнес он наконец. — Дело известное: хорониться на церковном кладбище не хотят. Почитают за скверность… Ну, тайком похоронили… а попу и уряднику говорят: уехал… Конечно, не без того: сунут сколько-нибудь… Подите вон за селом овраг: каждую весну вымывает кости… колоды-те круглые, старинные… Нашими гробами тоже брезгают… А то еще, которые побогаче, — на свои кладбищи везут… Есть такие на Керженце… Ну и в прочих местах…
Я вспомнил, как однажды, спускаясь в лодке по Керженцу, набрел на такое уединенное кладбище близ небольшого поселка. Прибрежный холм выделяется из остальных необычайно буйной растительностью, которая, возвышаясь над остальной зарослью, одна выдает это место. Пробравшись замаскированной тропкой с берега, я очутился среди густо насыпанных могил. Грубые, массивные, восьмиконечные кресты и какие-то небольшие срубы, прикрытые двухскатными крышами, показывали, что здесь покоятся все люди древнего благочестия, ушедшие в это затишье от мира, овладевающего все больше и жизнью, и смертью. Я слышал, что, боясь попасть на церковное кладбище, некоторые старообрядцы, официально числящиеся церковными, чувствуя приближение смерти, нарочно уезжают в соседство с этими приютами и там ожидают последнего часа. Кажется, что именно этот обычай подал повод к рассказам об изуверной секте «подпольников», якобы убивающих больных и стариков «ради мученического венца и царствия небесного». Вид у Андрея Ивановича, когда мы проходили мимо этой избы, был угрюмый и серьезный. Казалось, на минуту его оставило даже значительное опьянение, которое до тех пор как будто только усиливалось. Из-за толстых бревенчатых стен на нас пахнуло чем-то угрюмо торжественным ипечальным…
— Так Степан Корнеев умер, — сказал я, — кому же достанется его дом и харчевня?
Андрей Иванович усмехнулся и сказал:
— Наследник-то, пожалуй, есть… Самый Миня. Внучек он Степану приходится… Да только навряд… Они обчеством-те так ладят, чтобы ему одни стены достались. «Спустит, дескать, все одно». А вы как об этом полагаете? — спросил он, внезапно и круто останавливаясь…
— Судя по тому, что я видел, конечно, спустит, — ответил я.
Андрей Иванович поглядел на меня долгим внимательным взглядом и сказал как-то страстно:
— Ну и пущай! Кому дело!.. А может, и не спустит. Как ему бог поможет. Может, с этого случаю он бы свою жизнь мог переменить. Так я говорю, ай нет?.. Ведь это как бог.
— Пожалуй, хотя все-таки вероятия мало.
— То-то вот — пожалуй! Пожалуй так, а пожалуй и этак! Больше бога не узнаешь. А по-моему: делай сам правильно, как богом приказано. А что выйдет — бог и в ответе… А они, значит, для бога-то над Миней неправильность сделали: у него возьмут, богу отдадут на моленную… Хорошо это? Ведь он, как бы то ни было, сирота! Значит, сироту обидели, для бога-то!.. Хорошо, — он такой человек лехкой… А другой, может, от этого самого на зло пойдет… Э-эх!
Андрей Иванович махнул рукой с таким озлоблением, как будто я защищал утилитарные взгляды старообрядческого общества, обездолившего беспутного Миню в пользу общественной молельни… Оставив меня на улице, Андрей Иванович решительным шагом направился в ближайшую избушку. Вероятно, здесь какой-то разорившийся бедняга занимался корчемством. По крайней мере, Андрей Иванович вышел оттуда с новой посудиной в руках, а по его походке и покрасневшему лицу я заключил, что он, вероятно, успел еще основательно приложиться в избушке. Глаза его блуждали сильнее, лицо еще более покраснело, голос стал резче и крикливее. А в глазах отложился еще некоторый осадок той же глубоко засевшей тоски…
Пройдя по довольно крутому, изрытому колеями подъему, мы поднялись на горку и очутились на зеленой деревенской улице. На правой стороне бросался в глаза новый дом, просторный, двухэтажный, из прочного леса, с претензиями на некоторые отличия от остальных. В окнах виднелись белые занавески и цветочные горшки. Против дома на мураве лежало несколько бревен и доски.
Дойдя до этого места, Андрей Иванович неожиданно для меня сел на бревна и стал откупоривать бутылку.
— Хорош домик? — спросил он, указывая кивком головы на фасад новой постройки.
— Ничего!
— То-то — ничего! Имейте в виду: фасадик сам отделывал.
В голосе его слышалась самодовольная гордость, но лицо хранило все-таки следы угрюмости.
— Имейте в виду — наполовину шилом выстроен. Что вы думаете: работал тридцать лет, с младых ногтей, сами знаете как — не досыпал, не доедал… Кто может супротив меня сработать! Что сапог, что башмак, что калоши!.. Прошивные, выворотные, по старой вере, дратва в палец… Или рантовые — шва не найдешь, или на шпильке узором… Французский каблук присадишь… Все могу… в наилучшем виде… Теперь вот, Громов, трактирщик… заведение вон на берегу — видели? «Сшей, говорит, чтобы неотменно, как в городе». Дурак! Да ты еще в городе поищи, чтоб так сшили, как я ему, оболтусу, сработаю!.. Цены вот ноне нет! Была цена — по красной брал за цельные, бураками или в гармонь… Да и то…
Он угрюмо посмотрел на меня и сказал:
— Думаете: верно, что шилом дом такой выстроен? Держи карман. Заработаешь! От трудов праведных, — недаром говорится, — не наживешь палат каменных. Не будешь богат, а станешь горбат… Матрены Степановны дом-от… Наследство получила… Этакой же вот, как Степан Корнеев, дедушка был… Молотковый… Даром, что при моленной спасался, а копейку зажимал вот как… И в кубышку, и в кубышку!.. А для чего?..