С годами все безоговорочней
Суждений прежняя беспечность,
Что в собранной по капле горечи
И есть единственная вечность.
Затихнут крики тарабарщины,
И надоест подобострастье,
И мы придем, вернувшись с барщины,
Показывать Господни страсти.
И, исполнители мистерии
В притихшем, судорожном зале,
Мы были то, во что мы верили,
И то, что мы изображали.
И шепот наш, как усилителем
Подхваченный сердечным эхом,
Как крик, ударит в уши зрителя,
И будет вовсе не до смеха.
Ему покажут нашу сторону
По синей стрелочке компаса,
Где нас расклевывали вороны,
Добравшись до живого мяса,
И где черты ее фантазии,
Ее повадок азиатских
Не превзошли ль в разнообразии
Какой-нибудь геенны адской.
Хранили мы тела нетленные,
Как бы застывшие в движенье,
Распятые и убиенные
И воскрешенные к сраженьям.
И бледным северным сиянием
Качая призрачные скалы,
Светили мы на расстоянии
Как бы с какого пьедестала.
Мы не гнались в тайге за модами,
Всю жизнь шагая узкой тропкой,
И первородство мы не продали
За чечевичную похлебку.
И вот, пройдя пути голгофские,
Чуть не утратив дара речи,
Вернулись в улицы московские
Ученики или предтечи.
Когда я остаюсь один,
Я вышибаю клином клин,
Рисую, словно не нарочно,
Черты пугающих картин,
Недавно сделавшихся прошлым.
Былые боли и тщеты
Той молчаливой нищеты
Почти насильно заставляю
Явиться вновь из темноты
Глухого призрачного края.
И в укрепленье чьих-то воль
Здесь героическую роль
Всему дает воспоминанье,
Что причиняло раньше боль.
Что было горем и страданьем.
А мне без боли нет житья,
Недаром слышал где-то я,
Что лечит раны за могилой
Удар целебного копья —
Оружья мертвого Ахилла.
Смейся, пой, пляши и лги,
Только перстень береги.
Ласковый подарок мой
Светлою слезой омой.
Если ты не веришь мне,
При ущербной злой луне
Палец с перстнем отруби,
В белый снег пролей рубин.
И, закутавшись в туман,
Помни — это не обман,
Не закрыть рассветной мглой
Ненаглядный перстень мой.
Проведи перед лицом
Окровавленным кольцом
И закатный перстня цвет
Помни много, много лет.
Утро стрелецкой казни[14]
В предсмертных новеньких рубахах
В пасхальном пламени свечей
Стрельцы готовы лечь на плаху
И ожидают палачей.
Они — мятежники — на дыбе
Царю успели показать
Невозмутимые улыбки
И безмятежные глаза.
Они здесь все — одной породы,
Один другому друг и брат,
Они здесь все чернобороды,
У всех один небесный взгляд.
Они затем с лицом нездешним
И неожиданно тихи,
Что на глазах полков потешных
Им отпускаются грехи.
Пускай намыливают петли,
На камне точат топоры.
В лицо им бьет последний ветер
Земной нерадостной поры.
Они с Никитой Пустосвятом
Увидят райский вертоград.
Они бывалые солдаты
И не боятся умирать.
Их жены, матери, невесты
Бесслезно с ними до конца.
Их место здесь — на Лобном месте,
Как сыновьям, мужьям, отцам.
Твердят слова любви и мести,
Поют раскольничьи стихи.
Они — замес того же теста,
Закваска муки и тоски.
Они, не мудрствуя лукаво,
А защищая честь и дом,
Свое отыскивают право
Перед отечества судом.
вернуться
Написано на Колыме, на ключе Дусканья, летом 1949 года.
Одно из первых записанных мной тогда стихотворений. Вместе с «Боярыней Морозовой», «Данте» — это поиски аналогии к историческим образам прошлого, выражение симпатий и антипатий на историческом материале и в то же время проверка на себе: годятся ли те герои для меня? Или для меня годятся только деревья, скалы, река?
Я получил диплом фельдшера, получил право лечить и, что еще более важно, получил право на одиночество. Я стал записывать стихи. Каждый грамотный человек держит в памяти большое количество стихотворений, чужих стихов самого разного тона. В зависимости от потребности, от состояния души, память поднимает в сознании то одну строфу, то другую. И дело ограничивается чтением наизусть знакомых отрывков, которые понадобились настроению. Пушкин ли это, Фет, Пастернак или Некрасов — это все равно. Если же чувство не находит отклика в чужих стихах, не находит выхода в чужих стихах — пишутся свои… Это — один из элементарных законов творчества.
«Утро стрелецкой казни» — одно из первых записанных мной тогда стихотворений. Я отправлял «Стрельцов» — и в письмах и включил его в «Первую колымскую тетрадь», «Синюю тетрадь», которая была вручена мной Пастернаку 13 ноября 1953 года в Лаврушинском переулке в Москве.
Есть развернутый вариант этого стихотворения (он есть в «Синей тетради»). Но для «Огнива» я давал первоначальный колымский текст. В «Огниво» это стихотворение не попало. Мне был предложен выбор: «Боярыня Морозова» или «Утро стрелецкой казни», и я остановился на «Боярыне Морозовой».
«Утро стрелецкой казни» вошло только в сборник «Дорота и судьба» в своем первоначальном варианте.