1933
Берлинский май
Александерплац –
Александровская площадь,
полицейпрезидиум –
управление полиции;
в общем,
перевода не может быть проще:
фашистская резиденция
свиреполицая.
Втянув шеи,
заглянем туда.
Площадь.
На площади чинно и чисто.
Первое мая –
«день национального труда»
(в переводе –
«крой евреев и марксистов»).
Жидкие колонны
колышутся сперва
очередью
выверенных линеек;
колонна от колонны
держит интервал,
чтоб шествие казалось
как можно длиннее.
Бывшие вильгельмовские
юнкера,
банды угрюмых
убийц матерых.
Колонна.
Дыра.
Колонна.
Дыра.
Рядом –
сыщики на моторах.
Взгляд туполоб.
Подбородок крут.
И, если заметят
«марксистскую фигуру», –
начнется такой
«национальный труд»,
что хоть на звезды
рассматривай шкуру.
За ними асфальт
остается не пуст, –
нашлись
и другие канальи:
кряхтят
от патриотических чувств
зады,
разжиревшие во 2-м Интернационале.
За свастикой,
пауком извивающейся по флагам,
ощипанные
в фашистском вкусе,
вдут,
вышагивая гусиным шагом,
социал-демократические
гуси.
Какой они Рим
спасать пошли?
Какой отстаивать
лозунг партийный?
Так бесстыжи
и так пошлы,
что даже описывать их
противно!
Продававшие рабочих
в розницу и оптом,
гасившие гнев их
фонтанами речей,
идут,
умудренные предательств опытом,
лакеи
погромщиков и палачей.
Идут в направлении
Темпельгофер-фельда
(самый большой
в Германии аэродром),
идут под командой
фашистского фельдфебеля,
потупивши глазки,
виляя бедром.
Прикажут им повелители:
«Целься!»
Присвистнут хозяева:
«Пиль! Апорт!»
И все эти
Лейпарты,
Гросманы,
Вельсы
ощерят зубы
рабочим в упор.
Идут выбритые,
чистые,
розовенькие,
остатки стыда
растерявшей гурьбой,
идут подкрепить
фашистские лозунги
расовой борьбы
с классовой борьбой.
Пройдут
с фашистами Цергибели вместе,
пройдут
реформистские их дружки.
И тогда затрепещут
по берлинским предместьям
подпольные листовки
и красные флажки.
Кой-где заварится
кровавая каша,
кой-где прострочит
квартал пулемет,
но все равно мы знаем,
что наша
возьмет!..
Хорошо,
что в праздник наш первомайский
они не висят
на рабочем горбу;
с их харь
послетели цветистые маски,
и свастика
засияла на лбу.
Теперь поймет
рабочий Германии
(клеймо не сведешь,
мелком забеля),
с чьей помощью
Гитлеры власть прикарманили,
и за кого коммунисты,
и за кого Цергибеля!
1933
Краской гвардии патруль
Ночь тревожна,
ветер грозен,
не затихнет поутру.
«Кто идет?
Пароль и лозунг?» –
«Красной гвардии патруль!»
В шуме песен,
в блеске молний,
от господ не жди добра,
нас повсюду
выслал Смольный –
в руки власть свои забрать.
Пулеметные
обоймы
на груди перекрестя,
день и ночь
готовы в бой мы
за рабочих и крестьян.
Пред рабочей
диктатурой,
пред мильоном наших глаз –
ни под чьей
фальшивой шкурой
враг не спрячется от нас.
Ночь тревожна,
ветер грозен,
не затихнет поутру.
«Кто идет?
Пароль и лозунг?» –
«Красной гвардии патруль!»
1933
Партизанская
Мундиры Антанты пышны и пестры.
Горите, партизанские костры,
горите – освещайте и горы и тайгу
на горе и на гибель врагу!
Столбом поднимайся, смолистый дым –
бойцов разделенных маяк.
Мы новую армию создадим,
в гражданских закаленную боях.
Архангельск, и Мурманск, и Северный Кавказ
запомнят преданья о нас,
как кровью рабоче-крестьянскою тек
и Север, и Дальний Восток.
Концы красных звезд горячи и остры.
Горите, партизанские костры,
горите – говорите, как шли мы и дрались
в сраженьях за социализм!
1933
Играй, театр!
Бывало,
к Каретному ряду
подкатит
под сеткой рысак,
утробного
нрава и складу
тяжелую тушу
неся.
Встречают
дебелое барство
лакейский уют
и почет.
И сало
сабуровских фарсов
со сцены
по залу течет,
и плоскость
исхлестанных шуток.
И млеют в саду
до зари
над толпами
проституток
опухшие
фонари.
И вот
он
выходит из ряда,
иной
порожденный средой,
московского
пролетариата
упорный
театр молодой.
Он,
поступью крепкой ступая,
выходит,
не робок и свеж,
и фарсы сметает
«Чапаев»,
и занавес зыблет
«Мятеж».
И звонкостью
синеапрельской
из затхлого
заперти
кладет он
гудящие рельсы
на новые
жизни пути.
Так
над болотом и тиной
гражданские
длятся бои.
Над пошлостью
и рутиной
мы
сваи вбиваем свои.
Хорошо,
когда нашей игрою,
нашей жизнью
сцена полна,
когда
нашего века героев
перекатывается
волна.
Когда,
нашей болью болея,
нашим праздникам
вклинившись в ряд,
молодого
несет юбилея
неостынувший трепет
театр.
Хорошо,
что не пышная тризна,
хорошо,
что не смутная тень,
хорошо,
что на сцене – не призрак,
а сегодняшний,
явственный день.
Хорошо,
что движенья и вздохи,
что словами
не передам,
как немолкнущий
трепет эпохи
перепархивает
по рядам.
Что,
как ток
от большого мотора
через
передаточный вал,
от взволнованного
актера
переходит
в зрительный зал.
Играй, театр, играй!
Всех жизни граней
тебе не перечислить
и не счесть,
но и один отсвет
ее играний –
великая,
ответственная честь.
Играй, театр, играй!
И чем багряней
твоей игры
расцветка будет цвесть,
тем глубже
сердце вражеское раня,
ты победишь
и зависть их,
и месть.
Играй, театр, играй!
На самой крайней,
на самой узкой грани,
что ни есть,
прислушайся:
рукоплесканьем грянет
твоей победы каждодневной
весть.
Тебе привет –
всех новых сил собраньем
что жизни соль
горячую таят…
Играй, театр, играй!
Зари блистаньем
ранним –
сверкай, театр!