— Ну-ка, помогай, ребята, половицу раздвинуть! — скомандовал очкастый.
Косарем развели половицы. Очкастый взял в руки прут и глубоко загнал его в землю, между половиц.
— А зачем? — спросил Костя.
— Ну, об этом мы после побеседуем с вами!.. Все объясню, ребята.
С этими словами очкастый вынул из сундука четыре толстых черных кружка с металлическими частями и длинными витыми шнурками, вставил блестящие кончики в ящик и, нацепив пару кружков на уши, начал крутить пуговки ящичка.
— А где же труба? — шепотом спросил Костя.
— Молчи знай, — дернул Мишка брата за рукав.
Очкастый вертел пуговку, хмурился, нагибался к железному пруту, забивал его глубже в землю, потом протянул руку к чайнику и начал поливать прут водой.
Костя фыркнул:
— Эва, капусту нашел какую… Сичас расти станет!
Очкастый погрозил пальцем:
— Т-с-с! Не мешай.
Через некоторое время лицо его растянулось в улыбку. Он посмотрел на ребят, поманил Костю пальцем, а когда Костя подошел к нему, он взял пару других кружков и нацепил их на Костины уши.
— …рение аппарата! — сказал кто-то толстым голосом прямо в уши Кости.
Костя вздрогнул и растерянно оглянулся по сторонам.
— От ударных бригад необходимо обеспечить переход к ударным цехам, — сказал тот же голос, и тут только понял Костя, что говорят не в избе, а в черных кружках. Необычайное волнение охватило Костю. Забыв все на свете, он слушал, не понимая, чью-то речь, а когда поднял глаза, он увидел перед собой Мишку, который, разинув рот, сидел напротив с черными кружками на ушах.
Говорили что-то непонятное. Грубый голос таки бубнил:
— …действительным переходом на ударные методы работы с конкретными обязательствами со стороны ударников по поднятию дисциплины труда.
Потом другой голос сказал:
— Музыкальный перерыв. Баркарола Чайковского.
Кто-то кашлянул в уши, а затем громыхнула музыка, как будто начали играть сразу сто гармошек.
Очкастый достал тетрадку и стал писать, изредка посматривая на ребят и чему-то улыбаясь. Но ребята даже не смотрели на очкастого. Окаменев от удивления, они сидели, боясь пошевельнуться, слушая музыку, пенье, разговоры о том, что делается в Англии, в Германии и в других странах, что строится в нашей республике и многое еще другое, чего совсем уже и понять нельзя было.
Ушли от очкастого поздно вечером.
Дома, перебивая друг друга, они рассказали о колбасе, о халве, о радио и не забыли показать, какие большие и смешные очки носит их новый знакомый.
— Во, — развел Костя руками, — как маленькие колеса! На ребят, однако, никто даже внимания не обратил.
— Цыть вы, пострелята! — нахмурился батька.
Ребята обиженно замолчали.
В избе было душно и жарко, от гусят, ночевавших под печкой, слышался дурной запах. Мать месила тесто. Батька о чем-то разговаривал с Федоровым, здоровым и широкоплечим парнем, недавно вернувшимся из Красной армии. В углу под иконами и портретом Буденного сидел дядя Прокофий, молодой парень, который вернулся из Красной армии года два назад и успел за эти годы так поднять свое хозяйство, что все соседи завидовали Прокофию.
Федоров в чем-то убеждал батьку, размахивал руками и то и дело вставлял в разговор непонятные словечки.
— Ты, Митрий Михалыч, сам посуди, — перегибался через стол Федоров, — волка возьми, к примеру… Индивидуально он живет? Индивидуально! В одиночку то есть… А почему? Да потому, что он зверь. Неужто и мы от зверей не ушли? Ведь это беспременно должны жрать друг друга, ежели индивидуально будем… Что Прокофий? Прокофий хоть и демобилизованный, а первый есть кулак на деревне.
— Да что ж, — дымил цыгаркой батька, — я с полным удовольствием, да только толк-то будет ли?
— Беспременно! — стучал ладошкой о стол Федоров.
Дядя Прокофий, усмехаясь, качал головой.
— Замотал, замотал! — злился Федоров. — Да ты говори, а башкой тут нечего крутить.
Дядя Прокофий щурился и вздыхал:
— Непутевый ты, Сережка, — и укоризненно смотрел на Федорова, — сыплешь словами, что горохом, а что болтаешь, поди, и самому невдомек. Прокофий, говоришь, кулак. Дурья ты голова! Вот что… Тогда ты еще сопли вытирал, Прокофий-то уже мировую контру шашкой рубал…
— Рубал? — кричал Сережка Федоров. — А сейчас — кулак ты. Вот кто ты есть! Батрака взял уже?
— Ты не ори, — хмурился Прокофий, — какой я кулак, когда есть я культурный хозяин. Вы вот на бога все надеетесь, а у меня агрономические книжки заместо бога. Бедняком был, а теперь — вона добра-то всякого имею. Ты вот Митрия подбиваешь в колхоз. Ладно. Колхоз так колхоз. Валите. Не возражаю. А только кто ж пойдет-то с вами, с гольтепой? Свое хозяйство поставьте спервоначалу. Свое хозяйство плохое, а других учить хотите… А кулаком меня не смей называть. Я, брат, сам против кулаков пойду в любое время.