Сад расположен на южной стороне. Он весь точно висит на скате стремнины. Усадьба всяна горе. Под горою озеро, с берегом, поросшим соснами, а там, далеко впереди, беспокойное, говорливое в летние, весенние и осенние месяцы, а теперь — увы! — закованное, как узник в свои ледяные оковы, море.
В замке нас ждала госпожа Ярви, бабушка Ирмы, важная молчаливая старуха с вязаньем в руках. Старая служанка повела нас в предназначенные для интерната комнаты. Меня поместили с Ирмой, Принцессой и Живчиком в одну, малюток и сестричек Кобзевых в другую. Раю, как еще не окрепшую после операции, Марья Александровна взяла к себе. Великолепное распределение!
Ура! Ужинали все вместе в большой, с низким потолком, столовой. Хозяйка извинилась и ушла к себе. Она привыкла рано ложиться. Ирма долго оставалась в комнате бабушки. Она вернулась как раз в ту минуту, когда я вела целую войну с Маргаритой Викторовной, требуя от нее мой дневник, походную чернильницу и ручку.
— Но вы хотите уморить меня, Ирина, я не могу сейчас же броситься разбирать багаж!
— Но, m-lle, я тоже не могу уснуть, не записав моих впечатлений!
— Послушайте, однако…
— Если я не получу моей тетрадки, я испишу все стены, печи и полы!
— Боже мой, это не девушка, а фейерверк! Вы совсем от рук отбились с тех пор, как скарлатина перевернула всю нашу жизнь.
И все-таки она дала просимое. И дневник, и перо, и чернильницу. Все! Бедная Маргарита! Несмотря на ее строгий неприступный вид, душа у нее мягкая, чуткая… и терпеливая на славу.
Вот вам и сметанные воротнички, так испугавшее меня в первую встречу.
Ах, как здесь чисто! Пол блестит (хотя он и некрашеный), стены блестят, потолки блестят. На всех столиках белые вязаные скатерти, на диванах и креслах такие же салфеточки.
— Это все бабушкина работа, — не без гордости сообщила нам Ирма.
— Папа все больше живет в Петербурге, у него там дела, оттого он и меня отдал туда, а не в наше финляндское училище, а бабушка одна-одинешенька здесь, в замке. Одно только развлечение у нее — вязание. Хорошее развлечение тоже! Упаси Господи посадить на это «развлечение» чернильное пятно! Берегись, милейшее перышко! Воображаю, что бы тогда было с Ирмой!
Записала все, что успела. Аминь. Ложусь спать. Принцесса с Живчиком тихо выспрашивают Ирму о замковой жизни, о здешних обитателях, обо всем. У молодой Ярви счастливое, блаженное лицо, и право же, она даже как будто похорошела.
Но вот в стенку слышится троекратный стук. Это Маргарита Викторовна напоминает нам о том, что ночь дана миру не для разговоров.
— Если вы не замолчите, сейчас я приду тушить свечку, — слышим мы через минуту ее недовольный голос за дверьми.
Тороплюсь записать и это. Потом оборачиваюсь к Ярви:
— Послушайте, очаровательная, а в вашем замке подземелье есть?
— Да! Как же! Там запасы моркови, репы и картофеля. Главным образом картофеля и сушеной черники, — отвечает она с тем же блаженным сиянием в лице.
Вот тебе раз, хороша поэзия тоже! Спокойной ночи, мои милые! И ты, заветная тетрадка, спокойной ночи!
Февраль 190…
Наша жизнь течет как по маслу. Утром занятия по всем предметам с Василием Дементьевичем до обеда. Обед в час (не то что в Петербурге). Потом прогулка до двух и уроки иностранных языков с Маргаритой. В четыре чай. Потом до пяти опять прогулка и приготовление уроков. Сестрички и Живчик, как принадлежащие к другому классу, занимаются, наоборот, с Маргаритой утром, а с Василием Дементьевичем после обеда. Малюток учит сама Марья Александровна, и им предоставлено больше свободного времени, нежели нам.
Маленькое разочарование. Уезжая сюда, и мы мечтали о сокращении часов ежедневных уроков, а тут напротив.
— В праздники отдохнете, — утешает нас со своей добродушной улыбкой инспектор, — а теперь старайтесь, старайтесь, барышни! К экзаменам надо пройти все.
— А когда мы вернемся домой? — осведомляется Живчик.
— И вам не стыдно, m-lle Сушкова, думать о душном, шумном городе, когда здесь такая красота!
Действительно, красота! При дневном свете Ярви очаровательно. Белые горы, зеленые хвойные леса, озера, окованные синею ледяной корою, а там, дальше, море. Как здесь, должно быть, хорошо летом, весной, когда вскроется оно…
Ирма встает в пять часов утра и ходит доить коров вместе с работницами. А в девять как ни в чем не бывало сидит за уроком.
Сегодня написала письмо Золотой. А в то время, пока наши гуляли, поймала беловолосого Кука — сына здешней скотницы — и написала с него крошечный эскиз. Думаю написать с него картину — "Кука и его салазки". Хочется зарисовать еще Ирму среди коров в хлеве, с подойником. Но увы! — для этого надо встать в пять часов, а подобный подвиг Огоньку не под силу.
У меня табличка с черточками. Это символическая табличка. Я вычеркиваю на ней дни, оставшиеся мне до разлуки с Золотой. Еще три недели и два дня. На первой неделе поста она приезжает… Боюсь, как бы мне не спятить от восторга. Живчик по этому поводу утешает меня.
— Успокойтесь Ирина, — говорит она лукаво, — с ума сходят только те люди, у которых имеется кое-что тут! Чтобы было, с чего сойти, понимаете? — и стучит пальцем по собственному лбу.
— Что? Стало быть, я дурочка, что ли?
— О!
Тут она кидается мне на шею и орет на весь замок.
— Ни-ни! Вы самый чудный! Вы самый прелестный и самый умный в логике Огонек!
— Ну где тут логика, прошу покорно!
Принцесса здесь производит фурор. То есть не она сама, а золотые волосы Принцессы. Когда мы чинно выходим парами на прогулку, как бывало и в Петербурге, все встречные, предварительно поклонившись нам (удивительно любезный и радушный народ эти финны!), смотрят широко раскрытыми глазами на Марину и начинают оживленно беседовать между собой.
— Они принимают вас за нашу, — предупредительно поясняет Ирма, — и восторгаются вами.
Что они восторгаются Мариночкой, это понятно. Она очаровательнейшая девушка в мире, но что Марина похожа на финку, это уж, ах оставьте…
Их женщины некрасивы, со светлыми, почти белыми, волосами и бесцветными по большей части глазами. А головка Принцессы — золотое руно и глаза ее серо-синие, глубокие, с огромными зрачками и темными ресницами, совсем не северные глаза.
От Золотой переслано мне письмо из Петербурга, поэтому замок дрожал от моих диких прыжков к полному удовольствию и при ближайшем участии малюток… Живчик как бешеная хохотала над нами, исполняющими танец диких апахов вокруг костров.
За это от Марьи Александровны выговор за обедом, а бабушка Ирмы смотрит на меня, как на вырвавшуюся из лечебницы психиатрическую больную. Даю себе слово впредь сдерживать себя.
Февраль 190…
Сегодня праздник.
С утра нас ожидал сюрприз. Работник Адам, пожилой светлоглазый финн, с которым Ирма обязательно за руку здоровается каждое утро (мне это безумно нравится в нашей толстухе), принес несколько пар лыж, легких, как перышки.
Принцесса, Живчик, Ирма и я привязали их на ноги к теплым сапогам и отправились в путь. Что за роскошь скользить так по сверкающим в лучах февральского солнца сугробам! Точно птица! Ирма, несмотря на свою кажущуюся неуклюжесть, так ловко бегает, как заправский спортсмен. Она — наш профессор. Показывает нам, как надо держаться, как сохранять равновесие, спускаясь с горы. Дух захватывает, когда с головокружительной быстротою скользишь по откосу. Ирма не нахвалится на меня.
— Вы управляете лыжами как прирожденная спортсменка, — говорит она, похлопывая меня своей полной рукой, одетой в теплую рукавицу, по плечу.
Живчик тоже не отстает от меня. Только вот с Мариной не ладится что-то. Она несколько раз уже "закопала репу" и едва не разбила до крови нос.