Сам замок построен в виде продолговатого четырехугольника со стенами, обращенными на четыре стороны света.
Вокруг него возвышаются стены, окружавшие и другие здания, остатки которых еще можно различить. Немного позади находится хорошо сохранившееся одноэтажное здание, разделенное на несколько частей.
Главный дом и стены сооружены из валунов громадной величины, связанных крепчайшим цементом. Дом имеет три этажа, все внутреннее устройство — полы, потолки — ныне, конечно, обрушилось и даже исчезло бесследно.
На каждом этаже находилось по пять обширных зал, освещавшихся, насколько это можно судить по сохранившимся остаткам, лишь через двери и круглые отверстия; двери находились в северных и южных стенах, а отверстия — в восточных и западных.
Через эти отверстия Моктесума — El hombre amargo, Горький Человек, как до сих пор называют в своих преданиях повелителя ацтеков окрестные индейцы, — приветствовал восход и закат солнца.
Сохранились также и остатки канала, сейчас совершенно высохшего, но некогда подводившего к городу из реки живительную воду.
В настоящее время эти руины печальны, пустынны. Днем их накаляет отвесными лучами горячее южное солнце, ночью на них оседает холодная роса, и эта постоянная смена холода и тепла, сырости и абсолютной сухости превращает в мельчайшую пыль гранитные валуны, из которых сложена твердыня. Уже много веков длится эта неустанная работа, и доберется когда-нибудь ничего не щадящее время, сравняет с землей и мелким прахом развеет по соседней пустыне гордое создание рук человека. Пока же оно является удобным и чрезвычайно любимым местопребыванием сов, шакалов, гиен, змей и прочего зверья.
Индейцы испытывают суеверный ужас перед этими развалинами и стараются не приближаться к ним.
Именно поэтому какой-нибудь команч, сиу, апач или пауни, которого охота или преследование врага случайно увлекли бы в ближайшие окрестности этого страшного места, в ночь на четвертое или пятое число Champaski-Oni — месяца вишен, то есть спустя месяц после событий, описанных в прошлой главе, бросился бы прочь отсюда, так как глазам его внезапно представилось бы необычное, полное ужаса зрелище.
Древний замок ацтекских царей гигантским силуэтом вырисовывался на темно-синем небе, усеянном звездами. Но он не был погружен в свое обычное мертвенное безмолвие. Из всех отверстий в его Стенах, круглых и четырехугольных, проделанных людьми и временем, струились потоки красноватого света, неслись крики, песни и смех и тревожили диких зверей, которые вышли из своих убежищ, с недоумением бродили вокруг и негромко рычали и выли, словно вопрошая, зачем и кто нарушил их так долго длившийся безмятежный покой. Внутри развалин можно было различить силуэты людей и лошадей, сгруппировавшихся в разных углах за громадными стенами. Десяток неподвижных всадников, словно сделанных из бронзы, охраняли вход в крепость, опершись на копья.
Внутри отжившие уже развалины вновь наполнились шумом и жизнью, но снаружи по-прежнему царила тишина: вид действительно был ужасен.
Ночь кончалась. Луна совершила уже две трети своего небесного пути. Не поддерживаемые никем костры гасли один за другим, и только отверстия в доме продолжали гореть, как крошечные маяки, в сгустившейся предрассветной тьме.
В это время вдали послышался сухой цокот копыт по песку.
Часовые, поставленные при входе, с трудом подняли отяжелевшие головы и уставились глазами туда, откуда доносились звуки.
На повороте дороги, ведущей к замку, показался всадник и, как будто нисколько не удивившись и не смутившись необычным видом древнего здания, продолжал быстрым галопом приближаться к нему.
Миновав небольшую группу развалившихся домов, он подъехал к часовым на расстояние десяти шагов, спешился и твердым шагом направился к ним. Часовые глядели на него безмолвно и неподвижно.
Не успел он сделать и пяти шагов, как копья были направлены на его грудь. Грубый голос крикнул ему:
— Стой!
Незнакомец остановился, не отвечая ни слова.
— Кто вы такой? Что вам нужно? — спросил его начальник караула.
— Я костеньо [77]. Я долго ехал, чтобы увидеть вашего предводителя, с которым мне необходимо поговорить, — отвечал вновь прибывший.
Начальник караула тщетно старался при бледном свете луны различить черты лица незнакомца. Это было невозможно, так как он закутался в свой плащ и надвинул широкополую шляпу на самые глаза.
— Ваше имя? — опять спросил недовольным голосом начальник, убедившись, что все его усилия ни к чему не приводят.
— Зачем? Ваш предводитель меня не знает, так что мое имя все равно ему ничего не откроет.
— Может быть, ну, да это все равно. Сохраняйте ваше инкогнито, если хотите. Только не знаю, понравится ли это вам, но я не допущу вас к капитану. Он сейчас будет ужинать со своими офицерами и, конечно, не станет менять планы среди ночи, чтобы поговорить с каким-то неизвестным.
Незнакомец сделал движение, как будто хотел что-то возразить.
— Может быть, скажу я вам, в свою очередь, — продолжал он, овладев собой, — но выслушайте, ведь вы были солдатом, не правда ли?
— Я и теперь солдат, — горделиво приосанившись, ответил начальник караула.
— Хотя вы прекрасно говорите по-испански, но мне сдается, что вы француз.
— Да, имею честь быть им.
Незнакомец улыбнулся: он задел слабую струну этого человека.
— Ну, так я один, а вас не знаю сколько. Пропустите меня к вашему капитану, мне нужно говорить с ним, чего вы боитесь?
— Ничего, но у меня есть строгий приказ, я не могу не выполнить его.
— Мы в самом сердце пустыни, более чем в ста милях от ближайшего человеческого жилья, — настойчиво продолжал незнакомец. — Поймите же, наконец, что только особо важные причины могли побудить меня подвергнуться бесчисленным опасностям длинного пути, чтобы сказать несколько слов графу де Лорайлю. Я теперь на пороге его дома, мне нужна от вас лишь самая ничтожная услуга, и я получу все, что мне нужно. Но вы все-таки не хотите оказать мне ее.
Сержант колебался. Доводы незнакомца, по-видимому, убедили его, однако, подумав несколько секунд, он тряхнул головой и отвечал так:
— Нет, это невозможно. Капитан суров, я вовсе не желаю, чтобы он лишил меня заслуженных мною знаков отличия. Все, что я могу для вас сделать — это дозволить вам провести ночь с моими людьми под открытым небом. Завтра днем капитан выйдет, вы ему скажете что надо, а там уж его и ваше дело, дальнейшее меня не касается.
Незнакомец только хмыкнул и тихо проговорил:
— Это очень долго!
— Ба-а! — весело продолжал начальник караула. — Да ведь ночь-то прошла. Да и сами вы виноваты в этом, какого дьявола вы скрываете свое имя! Скажите, кто вы?
— Но я повторяю, что ваш капитан, как и вы, никогда не слышал его.
— Ну так что же! Все-таки имя и фамилия… есть имя и фамилия — все-таки дело ясней, — добавил несколько затруднившийся в изложении своей мысли по поводу значения имени и фамилии достойный начальник караула.
— Ах! — вдруг словно озаренный почти вскрикнул незнакомец. — Я нашел средство все устроить.
— Ну-ка, посмотрим, в чем заключается ваше средство. Если оно хорошо — мы воспользуемся им, если плохо — отбросим.
— Оно великолепно!
— Тем лучше! Я слушаю.
— Скажите капитану, что человек, который месяц тому назад стрелял в него из пистолетов в пуэбло Сан-Хосе, близ Гуаймаса, здесь и желает говорить с ним.
— Как, что такое?
— Разве вы не расслышали меня?
— Напротив, прекрасно расслышал.
— Ну, так в чем же затруднение?
— Черт возьми! Сказать по правде, рекомендация не из особенно завидных и приятных.
— Вы думаете?
— Боже мой! Он подвергался опасности быть вами убитым. Так это вы покушались на него?
77
Костеньо — житель береговой полосы, в противоположность жителям внутренних областей Мексики.