«Тюмень — первый сибирский город… Основан в 1586 году… расположен на правом берегу реки Туры… разбросан на неровной местности.
В центре есть две-три прямые улицы».
Я поднял глаза от записной книжки.
Да, улицы здешние нельзя назвать прямыми…
Окно нашего номера выходит на перекрёсток.
Одна улица скачком бежит вниз, в овраг. Другая, как пьяная, выписывает какие-то дикие вавилоны и скатывается в большую лужу. По берегу лужи бегают-посвистывают кулички. Напротив — деревянный дом с мезонином. Ничем не возмущённая пыль на немощёной дороге. Парочка на лавочке у ворот. Сибирский разговор — кедровые орешки.
Тихонько тренькает балалайка.
День, а тянет подремать. Вдруг громкая с присвистом песня:
Стучат окна, высовываются встревоженные лица. Испуганно кидается пыль из-под ног крепко шагающих призывников в штатском. Сзади — шумная ватага ребятишек, бузливой молодёжи.
И кажется: в город вошли красные…
Громкая песня стряхнула дрёму. Опять хватаю записную книжку.
«…Тюмень… самый оживлённый торговый и промышленный пункт во всём Тобольском округе. …Пункт железного пути и начало великого водного пути, прорезывающего всю Западную Сибирь».
Разом вспомнились свистки паровозов, грохот пролёток, какие-то бородачи с мешками, какие-то экспедиции с рюкзаками за спиной. Что твой Свердловск! Это — вокзал Тюмени.
И пристань: весь в электричестве, белый, как салфетка, пароход. На том берегу Туры — огни, гремит железо, мелькают тени — даром что ночь. Там — судостроительные верфи, механические, машиностроительные заводы, железная жизнь. Свердловск!
А посерёдке, в центре города — тихий дом с мезонином, болотные кулички.
На пароход забрались с вечера.
Машина-то, она прытко идёт, а сидеть неудобно.
— Обожди, ветер будет, как начнёт пароход швыркать, как начнёт! Будет тебе удобство.
Сквозь сон слышу разговор за окном. Мерно хлопают колёса.
Поднимаю жалюзи, — солнце бьёт в глаза, блеск воды.
Весь день торчим на палубе. Валентин забросил карандаши, пишет акварель за акварелью. Часы текут плавно, неспешно: речное, пароходное время.
Отрадна, тиха гладь неширокой Туры. Отлогие берега — песок да глина, тальник, частый осинник, толстоголовые вётлы.
Долго идёт — и ни одной деревни, ни одного человека. Стайки уток взлетают с заводинок, кулички семенят по грязи. Белые крачки — маленькие, востренькие чайки — трепыхаются в воздухе и вдруг стремглав вонзаются в воду.
Их не пугает неповоротливый наш пароход.
Вот наконец первые лодки. Необычайной формы лодки: с очень высоким носом, с высокой кормой, узкие. Напоминают пироги индейцев.
В них люди с раскосыми глазами, без усов и бороды.
Лодки легко скользят по глади и скоро исчезают в зелени берегов.
Видны только головы да плечи людей. Они медленно летят, летят над травой, скрываются за кустами: лодки ушли протоками.
Берег поднимается и опускается, и вдали на нём видны крыши, над ними минарет, лёгкий полумесяц блестит на солнце.
И кажется: мы — в древнем Сибирском царстве.
«Жорес» — пароход наш — даёт гудок. Колёса хлопают реже. Мы медленно подходим к берегу.
Никакого признака пристани: на сибирских реках пароход обходится и так. Мы даже не заворачиваем, как полагается, носом к течению: «Жорес» останавливается, как шёл, и отдаёт якорь с кормы.
Над невысоким обрывом возникают лошадиные морды. Над ними — головы в бараньих шапках, лица с азиатскими глазами.
С парохода в синих, красных, коричневых, дикого цвета рубахах неторопливо сходят на берег широкоплечие парни. У каждого на плече — ходуля.
Скрываются за обрывом.
Через десять минут они показываются снова. Идут гуськом, попарно. Из двух ходуль у каждой пары носилки. На них — дрова.
Грузчики сбрасывают дрова в машинное и лениво шагают опять на обрыв.
Здесь пароходы не перешли ещё на уголь.
В сутки «Жорес» пожирает девяносто кубометров дров. А сколько за лето?
Широкую просеку в тайге прокладывает за лето каждый сибирский пароход.
Проходит час. Всадники легли грудью на шею лошадям, калякают с пароходскими. На обрыве пестрой гирляндой висят ребятишки.