— Правила? Не знам.
— Гм… Ну, так скажите хоть, сколько суток отсюда идёт пароход до Обдорска?
— А кто его знат? Какой пароход.
— «Москва», скажем?
— Не знам.
— А «Гусихин»?
— А кто его знат? Какой груз.
— С полным грузом?
— А кто его знат? Кака погода.
— Тысяча чертей и одна гидра! К кому же нам обратиться?
— Кто его знат?
— Дяденька, миленький, и кто тебя выдумал?
— А не знам.
— Ух, да!.. Это самое… Ну, спасибо за разъяснение. Пойдём. Не зимовать же тут с вами.
— А кто его знат? Очень просто, и зазимуете. Случатся.
После этого разговора город показался нам совсем не таким привлекательным, как раньше.
Удивительное дело: теперь только мы обнаружили, что улицы его с совершенно непонятной целью сплошь вымощены плахами. В этом может убедиться всякий, кому не лень выкопать в уличной грязи яму около метра глубины. Там, где случайно грязи нет, в этом ещё проще убедиться: споткнёшься и тут же сложишь свою голову на плаху.
Ещё два дня мы ходили за справками на пристань. И каждый раз повторялся, с небольшими разве изменениями, наш разговор с пещерным Госпаром.
Наконец мы догадались обратиться прямо в окрисполком. Там не только дали нам все необходимые справки, но и заранее выдали «бронь» на каюту до самого Обдорска.
В ту же ночь пришли долгожданные пароходы.
Первой тронулась вниз «Москва».
На её борту мы покинули город Тобольск.
И бурная Обь, где бога секут
И ставят в угол глазами.
Иртыш суров, угрюм. За Тобольском быстро снижается берег, густые таловые джунгли подходят к самой воде. Цвета ржавого железа, вода холодная и неживая, как желатин.
Никто уже не шутит на пароходе. И не поют.
Куличье царство.
С берега на берег перелетают маленькие перевозчики, черныши, фифишки. Кричат травники, мелькают пёстрые кулики-сороки. То тут, то там поднимаются с воды утки.
Валентин хватает меня за рукав.
— Гляди, гляди: сейчас разрежет!
Перед самым носом парохода бежит по воде чёрная с белым на крыльях утка. Она машет крыльями, как руками, улепётывает изо всех сил.
— Раскрошит! — волнуется Валентин. — Будь я гад, раскрошит колесом!
— Уйдёт как хочет.
— Не видишь: она же летать ещё не умеет!
— Давай на спор? На две грандманжи?
— Смешно прямо!.. Ну, давай. Ставь четыре чая.
— Пошла!
Как раз в эту минуту утка исчезла в воде — и сейчас же широкий нос парохода скрывает от нас то место на воде, где только что была птица.
— Готово! — говорит Валентин. — Тащи чай.
— Идём-ка на левый борт.
Только мы подошли к перилам, чёрная головка выскочила из воды недалеко от борта.
— Видал?
Но уж головка опять исчезла.
— Обождать! — говорит Валентин. — Ещё ничего не доказано.
Проходит минута. Чёрная утка внезапно появляется на гребне поднятой пароходом волны, поворачивает к нам голову и спокойно плывёт к берегу.
— Чёрт!.. Твои две грандманжи!
Я предпочёл не объяснять ему, что играл наверняка. Хохлатая чернеть — великолепный пловец и ныряльщик. Она могла взлететь, но предпочла уйти под водой.
Я просто сказал:
— Тащи-ка обед!
На «Москве» есть буфет. Мы распределили между собой обязанности: Валентин должен заботиться о чае, таскать кипяток, а я — обед и ужин.
В средней части парохода, против машинного отделения, каютки с надписями: «Кухня», «Посудная», «Буфет», «Грандманжа».
У грандманжи надо стать в хвост — тут всегда очередь — и получить обед, а вечером ужин.
Сегодня этим делом вместо меня придётся заняться Валентину.
Через сутки останавливаемся в Демьянском.
Глинистый берег, берёзовые рощицы.
Где-то дальше по реке Демьянке год назад выпустили американских крыс — ондатр. Они уже расплодились, разбрелись по всей округе. Скоро будет новый промысел у демьянских охотников.
Валентин пишет этюд в каюте. В открытое окно просовывается голова, другая, третья, четвёртая…
— Отходи, ребята, — сердится Валентин. — Свет закрыли.
Отстраняются, но скоро опять заглядывают.