— В этом и заключается моя жизненная задача, — отвечал я шутливо. — Кажется, Дидро принадлежат слова: «Только тот хорошо прожил, кто хорошо спрятался». Не затем, конечно, чтобы оправдать это изречение, спрятался я, но несомненно, что эта игра в прятки сослужила мне большую службу.
Тут вспомнился мне писатель Чириков, который отсюда, из Ялты, в 18-м году уехал за границу — спрятался от революции в России, — и я спросил, что с ним и где он.
— Чириков в Праге, — стал совсем чешским писателем, — ответил Алексей Максимович. — Но по России тоскует страшно… У него есть шкаф такой, а в шкафу за стеклом модели волжских пароходов, известных нам, конечно, обществ «Самолет» и «Кавказ и Меркурий». Часами сидит он перед этим шкафом, смотрит на модели волжских пароходов и плачет.
На другой день я вышел из своего номера рано, — я, кажется, и не спал совсем, что вполне понятно, — бродил по набережной, вдруг слышу — меня окликают: это Алексей Максимович, заметив меня издали, послал за мною, — он уже сидел на «Поплавке» за утренним кофе.
Меня удивило, что у него было вполне свежее лицо, хотя спал он, должно быть, не больше трех-четырех часов. Некоторые его спутники, также и Максим, были теперь в желтых рубахах, одинаковых, здесь же, в Ялте, видимо, и купленных, и, кивая на них, весело сказал Алексей Максимович:
— Посмотрите-ка, — вот она — желтая пресса!
Из представителей прессы, впрочем, тут был только один, студент не помню какого учебного заведения. Был и еще студент-медик, бывший питомец Харьковской коммуны ОГПУ, по имени Коля. На выбритой голове Коли белел большой шрам.
— Откуда это у вас? — спросил я его.
— Били самосудно: раз ночью на воровстве попался, — ответил Коля.
Он был когда-то беспризорником, а потом в коммуне готовился к поступлению на рабфак под руководством А.С.Макаренко.
Эта коммуна имела Горького как бы своим шефом — она была его имени, туда заезжал Алексей Максимович по пути в Крым и оттуда взял Колю с собой в путешествие, имевшее для юноши, конечно, большое образовательное значение.
— Куда вы поедете из Крыма, Алексей Максимович? — спросил я.
— Пароходом на Кавказ и потом по железной дороге в Баку, — так намечен маршрут.
— И Колю с собой возьмете?
— Непременно.
После кофе и Максим, и Коля, и все прочие разошлись осматривать Ялту, а мы с Алексеем Максимовичем вдвоем остались продолжать разговор, начатый накануне.
Вопрос об огромном романе «Жизнь Клима Самгина», работа над которым была тогда далеко еще не закончена, по-видимому, всецело занимал в это время Алексея Максимовича, так как он обратился ко мне вдруг совершенно для меня неожиданно:
— Скажите, как по-вашему, — эпическое или лирическое произведение способно жить дольше?
— Эпическое произведение, поскольку его трудно удержать в памяти все целиком, живет обычно в библиотеках, — отвечал я, — лирическое же, благодаря своему малому объему, отлично уживается и в памяти. Из этого следует, что образ жизни их весьма не одинаков, и сравнительную долговечность тех и других установить — задача сложная.
Ответ мой, конечно, был явно уклончив, но Алексеи Максимович столь же явно хотел добыть в тот момент прямой ответ, и вот начали мы перебирать эпос древних индусов и персов и лирику тех же древних персов, затем эпос и лирику греков и римлян; перешли потом к средним векам и новым, и оказалось, в конечном итоге, что оба мы больше помним эпических произведений, чем лирических.
— Вот видите как, — довольным тоном сказал Алексей Максимович, — выходит, что эпика долговечнее!
— Но, может быть, так получилось у нас только потому, что мы оба прозаики, — заметил я, — а у лирических поэтов на нашем месте вышло бы совсем обратное?
Алексей Максимович улыбнулся и спросил вместо ответа:
— А с кем, между прочим, вы в своей Алуште отводите душу — говорите о литературе?
— Никогда не приходилось мне там ни с кем говорить на литературные темы. А в последнее время я уж там и не бываю, так как подыматься оттуда обратно к себе на гору мне стало трудновато в мои почтенные годы.
— Вот поэтому-то вас там никто и не знает, в чем я убедился на опыте!
— Это очень хорошо, послушайте, что меня не знают, — сказал я. — Правда, возникают иногда кое-какие курьезы на этой почве незнания, но все-таки разрешаются довольно благополучно. Например, в тяжелое голодное время отыскали в Алуште и ее окрестностях четырех научных работников, которым решено было выдавать паек, в числе их значился и я. Но когда пришлось получать этот паек, то заведующий завопил: «Жульничество! Не позволю! К четырем примазался уж кто-то пятый! Четвертому Сергееву я выдам паек, а этот пятый, какой-то Ценский, получит от меня шиш!..» Согласитесь, Алексей Максимович, что теперь, когда уже нет никакой нужды в пайках, об этом весело вспомнить.
Он согласился. Он начал вспоминать о своей чрезвычайно хлопотливой работе в ЦЕКУБУ и, между прочим, о том, как к нему обращались женщины со слезными просьбами о молоке для их маленьких детей, а это тогда было самым трудным делом, чтобы выдали молоко.
— И вот одной, — не помню уж кто она, — поэтесса или драмы она писала, — приходит вдруг мысль. «А если бы вы для своего ребенка молока просили, — ведь вам бы не отказали?» — «Пожалуй, — говорю, — если бы я написал: „Для моего ребенка“, то едва ли бы отказали». — «Вот вы и напишите», — говорит. «Гм… Как же я могу написать такое?» — «Ну что же, — говорит, — делать, если необходимость? Ведь без молока мой ребенок умрет… умрет, да!..» И плачет, — понимаете, — слезы в три ручья, как говорится… Взял я перо — пишу: «Для моего ребенка от такой-то»… Подействовало! Выдавать стали ей ежедневно… Узнала об этом другая, и та ко мне с тем же. Ну что же, крайность, разумеется, крайняя необходимость… Я и этой написал записку: «Для моего ребенка от такой-то»… Потом третья, четвертая… И, знаете, десятка два собралось у меня, оказывается, таких ребенков, вот как!
И Алексей Максимович молодцевато подбросил голову и пригладил лохматившиеся усы, глядя этак как-то затаенно-лукаво, по-мальчишески.
В полдень на двух автомобилях отправились на Ай-Петри. Шоссе, ведущее на вершину этой горы, весьма прихотливо вьется в густом сосновом лесу, и Горький говорил, оглядываясь по сторонам:
— Эх, за границей на подобной горе сплошь бы санатории стояли! Будут, конечно, и у нас тут тоже со временем!
Какой хозяйственник государственного масштаба сидел в Горьком, это мне стало ясно только впоследствии, но почувствовалось мною в первый раз здесь, на Ай-Петри. Он именно по-хозяйски оглядывал все кругом, когда мы вышли на так называемую яйлу горы.
Трава здесь была уже дочиста съедена отарами овец, да известковая почва — карст и не могла быть очень плодородной. Вблизи расположенной здесь метеорологической станции чахли молодые сосенки, посаженные в целях облесения яйлы, а в стороне торчал сплошь голый «зубец» Ай-Петри с отвесными боками.
Но побережье Крыма широко развернулось перед нами отсюда, и вид его был изумительно красив и диковат в то же время.
Я не бывал раньше на Ай-Петри, и меня естественно занимали каменные породы, какие здесь встречались. Заметив это, Алексей Максимович обратился ко мне с улыбкой:
— Давно уж догадывался я, что вы — горный инженер, ведь так?
— Совсем не так! И почему именно вы пришли к выводу, что я — горняк? — удивился я.
— А как же вы, не будучи горным инженером, могли написать свою «Наклонную Елену»? — в свою очередь, удивленно спросил Горький.
Пришлось мне рассказывать, как я писал «Наклонную Елену», проведя для этого всего только два дня в Макеевке в 1913 году, — трудно было в те времена не только спуститься в шахту, но и прожить дольше в шахтерском поселке, так как шахты здесь принадлежали бельгийцам и усиленно охранялись от всех посторонних русской полицией.
Картины, открывшиеся во все стороны с Ай-Петри, естественно привели к разговору о живописи, и оказалось, что Алексей Максимович большой знаток итальянской живописи эпохи Возрождения и более поздней. Он, видимо, часто бывал в картинохранилищах Неаполя и Рима, так как говорил о них особенно подробно, но в то же время упоминал и о всех наиболее выдающихся произведениях кисти, хранившихся в Венеции, Флоренции, Милане.