— А то не виноваты?! — низко и зло прозвучало за столом.
— А то виноваты, что ль? Скажем, я износился, работник, да не тот — слепнуть стал. Могут они держать? Через год ты станешь слепнуть — или чахотка; тебя станут харчить; так это лет через пять нас, братцы, девать некуда будет: клячи, съедим всю скоропечатню; общество ухнет, ей-богу… а то нет?
— Очень просто.
— Да черт их съешь, — заговорил все тот же голос, низкий и злой. — Мне какое до них дело… Я работаю не покладая рук… силы, здоровье, все отдаю, а потом, как тряпку, меня — вон… Хорошо, не виноваты, — так ведь и я не виноват.
Гул снова взмыл, переполнив помещение, и опять тонкий и высокий голос Семизорова стоял одиноко и резко, пытаясь выделиться, но нельзя было различить слов, и опять набежавшая тысячеустая волна поглотила, и мертво и тупо властный колыхался над людьми гул — без слов, без смысла…
— «Прогрессу» коробку!..
— А все оттого, что мы — бараны… Будет так — придет время — не будут люди одни возить, другие ездить… к тому идет…
— Брехня!.. Не нужно, не ври!.. — резко и злобно кричал Семизоров, и так пронзительно и тонко, что колыхавшийся гул не успел поглотить его крик, и все повернули к нему головы. — Ишь ты, не будут ездить… врешь!..
— Да ты что?! что!.. в морду захотел!..
— Бей!.. на!.. на, бей!!
— Позвольте получить… Пожалуйте сдачи… Покорно благодарим…
— …не ври… дескать, хорошо тогда будет… дескать, ни слуг, ни господ — все одинаковы, все есть, пить будут свой хлеб, а не сидеть на чужой шее да не жиреть чужой кровью… врешь!! Не ври… что глаза-то народу отводить… вре-ешь!.. Я-то, я, Семен Поликарпыч Семизоров, по прозванию Шестиглаз… тридцать лет простоял над кассой… Моя-то жизнь как?.. ни в какую цену?.. ни в копеечку?.. а-а, то-то хорошо будут жить, честно, а от меня что останется?.. Я-то тут при чем окажусь?.. Не обманывай, не ври!..
Он стукнул кулаком по зазвеневшему посудой столу.
— Зараз жить хочу!.. вот сию минуту!
Но клубившийся говор поглотил его спокойно и угрюмо, как всех. И на секунду снова, как среди разыгравшегося, волнующегося моря, мелькнул его голос:
— А то внукам хорошо будет, чтоб ты лопнул!.. Вот оно мясо, кожа, все сгниет… слышь ты…
— Да будет вам…
— Господин, нельзя… потише… Этак все запоют…
— Давай еще полдюжины…
Хриплый, хмурый голос уже выбивался из колыхавшегося, клубившегося гула, с секунду борясь с наплывавшей волной.
— Молчи!.. не вноси разврату… наш брат только тем и живет, что в будущем хорошо, внукам хорошо будет… одной надеждой только и дышим… молчи!..
— А-а, молчать?! Я сдохнуть должен, молчать!.. — И он злорадно, с красным лицом кричал: — Да и вам не видать… не видать, как своих ушей, хорошей жизни, — подохнете!.. Мне сейчас сдыхать, вам после, все одно… Внукам хорошо будет, чтоб они обтрескались!..
— Сёма, миляга, дай поцелуемся… выпьем… Люблю я тебя, как…
— Не скули…
— Эй, человек!..
— Братцы… братцы… милые мои… товарищи!.. — Семизоров плакал пьяными слезами, целовался пьяными, мокрыми усами и крутил взмокшей, растрепанной пьяной головой. — Ухожу, братцы, товарищи, ухожу от вас… Не будет у вас Шестиглаз теперь в наборной качаться… износился, пора и честь знать…
А говор колыхался над ними, слепой, равнодушный и темный…
Как в тумане, с усилием горят в густой, спертой атмосфере электрические лампочки; неустанно носятся чиликающие металлические звуки; у стоек наклоненные фигуры с потными лицами; так же тускло смотрит в окна ночь; и зовет и манит вечно бегущая за ними жизнь. Напряженный, усталый труд заливает огромное помещение, и, сотрясая стены и покрывая все звуки, тяжко льется из люка грохот. Проходят дни и недели, как до этого проходили годы.
За стойкой Шестиглаза качается новый молодой наборщик с таким же потным лицом, в такой же пропотелой рубахе, как и все, как будто он годы качается со всеми.
О Шестиглазе не то что забыли, но этот непрерывный, усталый труд, залитый напряжением и ни на минуту не смолкающим свинцовым чиликаньем, точно тиной, заволакивает впечатления, и они бледнеют и тускнеют.
Шестиглаз о себе напомнил.
В наборную входит один из наборщиков, и сквозь темноту свинцовой пыли тускло пробивается бледность его лица. Он поднял руку и кричит. Должно быть, что-то особенное в его крике, потому что мгновенно смолкает чиликанье, головы поворачиваются, смотрят круглые, расширенные глаза, и хотя тяжко по-прежнему льется из люка грохот, сквозь него чудится страшная мертвая тишина.
Он кричит:
— Шестиглаз… повесился!
Давимый мертвенной тишиной, смолкает грохот, и в наступившей огромной пустоте лишь слышится шелест человеческого дыхания.
Отовсюду посыпалось:
— Когда?.. Кто вам сказал?.. Не может быть!.. Что же это такое!.. Га-a! Вы были там?
Его окружают. Из люка подымаются рабочие. Огромная человеческая машина на полном ходу расстроилась, остановилась, оборвались привычные звуки хода и чуждое, незнакомое, постороннее трепещет среди черных, занесенных свинцом стен.
На стойку взбирается молодой наборщик. Губы трепещут, дергаются не то усмешкой, не то судорогой, и голос звенит:
— Товарищи, за кем очередь?..
Все молча, как прикованные, не отрывают от него глаз,
— Он был между нами… толковал, а мы отделались грошовым сбором и на другой день забыли… Товарищи, его повесили… мы! — и не стереть нам нашего преступления.
Голос его покрывает рев сотни людей:
— Сто-ой!.. бросай работу… станови типографию!.. бастовать!.. Товарищи, выходи!..
Мелькают шапки, рукава, пальто, сверкающие глаза. Черная толпа выливается, и двери, захлебываясь хриплым визгом, захлопываются за последним.
Тишина. Неподвижная тишина.
В этом странном безмолвии уродливо стоят стойки, валяются верстатки, чернеет рассыпанный шрифт, тускло глядят ничему не удивляющиеся окна. Беззвучен темным провалом разинутый люк, и немы на полувзмахе остановившиеся машины. Белеют ленты бесконечной бумаги.
В неподвижной тишине все мертво, холодно, окоченело.
Так же немо, холодно, мертво тянется потерявшее меру время.
Боязливо-сторожко хрипит дверь. Входят люди, растерянные, бледные, с чистыми лицами, белыми воротничками, чистым, красивым, дорогим платьем.
Они озираются, точно их поразила уродливая неподвижность мертвых вещей, и говорят сдержанными, глухими голосами, как будто в этих темных стенах — покойник.
— Но как это вышло?.. Почему?..
— Я сам ничего не понимаю… вдруг… внезапно… не предъявляя никаких требований…
— Это вы виноваты, Александр Семеныч.
— Я, помилуйте, я все меры…
— Господин директор, необходимо сейчас же просить полицию, администрацию…
— Ах, что мне полиция! Разве полиция возместит убытки?.. Ведь это провал, разорение!.. Что скажут акционеры!..
Он хватается за голову, качается, и в волосах, как искры, сверкают на пальцах камни перстней.
Ночная поездка
Вверху над городом темно, хоть глаз выколи. Внизу яркое сияние электрических фонарей упруго подымает нависающую со всех сторон тьму.
Площадь пуста. По улицам тоже пусто. Стоит странная жуткая тишина после дневной сутолоки и грохота, и черные окна смотрят неподвижно и мертво, как незакрывшиеся спящие глаза.
Смутны неподвижные силуэты городовых. Я вывожу из подъезда на мостовую беззвучно прыгающий велосипед.