Капиталист.
Заводчик. Туша.
На все способный ради куша.
Рабочих гнул в бараний рог.
Под ним – завод,
не то – острог.
Купец.
Был твердым старовером.
Жирел обвесом и обмером.
Над бедняком чиня разбой,
Рычал: «Терпи, Христос с тобой!»
Судья.
Безжалостный. Бесчестный.
Был приговор его известный:
«Кто против барской кабалы,
Того навеки в кандалы!»
Жандарм.
Тюремщик и убийца.
Шпион, свирепый кровопийца.
Пес, охранявший царский строй
Своею подлою игрой.
Городовой.
Такой-то части.
Фундамент главный царской власти.
Везде – торчал, рычал, стращал,
Держал, тащил и не пущал.
1931
О писательском труде*
Склонясь к бумажному листу,
Я – на посту.
У самой вражье-идейной границы,
Где высятся грозно бойницы
И неприступные пролетарские стены,
Я – часовой, ожидающий смены.
Дослуживая мой срок боевой,
Я – часовой.
И только.
Я никогда не был чванным нисколько.
Заявляю прямо и раз навсегда
Без ломания
И без брюзжания:
Весь я – производное труда
И прилежания.
Никаких особых даров.
Работал вовсю, пока был здоров.
Нынче не то здоровье,
Не то полнокровье.
Старость не за горой.
Водопад мой играет последнею пеною
Я – не вождь, не «герой».
Но хочется так мне порой
Поговорить с молодою сменою.
Не ворчать,
Не поучать,
Не сокрушенно головою качать,
Не журить по-старчески всех оголтело.
Это – последнее дело.
Противно даже думать об этом.
Я буду доволен вполне,
Если мой разговор будет ясным ответом
На потоки вопросов, обращенных ко мне:
«Как писателем стать?»
«Как вы стали поэтом?
Поделитеся вашим секретом!»
«Посылаю вам два стихотворения
И басню „Свинья и чужой огород“.
Жду вашего одобрения
Или – наоборот».
Не раз я пытался делать усилие –
На все письма давать непременно ответ.
Но писем подобных такое обилие,
Что сил моих нет,
Да, сил моих нет
Все стихи разобрать, все таланты увидеть
И так отвечать, чтоб никого не обидеть,
Никакой нет возможности
При всей моей осторожности.
После ответного иного письма
Бывал я обруган весьма и весьма.
Человек, величавший меня поэтом,
У меня с почтеньем искавший суда,
Обидясь на суд, крыл меня же ответом:
«Сам ты, дьявол, не гож никуда!
Твое суждение глупо и вздорно!»
Благодарю покорно!
Я честным судом человека уважил
И – себе неприятеля нажил.
Вот почему нынче сотни пакетов
Лежат у меня без ответов.
Лечить стихотворно-болезненный зуд…
Нет, к этим делам больше я не причастен.
А затем… Может быть, и взаправду мой суд
Однобок и излишне пристрастен.
И сейчас я тоже никого не лечу.
Я только хочу
В разговоре моем стихотворном
Поговорить о главном, бесспорном,
Без чего нет успеха ни в чем и нигде,
О писательском – в частности – _тяжком и черном,
Напряженно-упорном,
Непрерывном труде_.
Вот о чем у нас нынче – так и прежде бывало! –
Говорят и пишут до ужаса мало.
Убрали мы к дьяволу, скажем, Парнас,
Ушли от превыспренних прежних сравнений,
Но все же доселе, как нужно, у нас
Не развенчан собой ослепленный,
Самовлюбленный,
Писательский неврастенический «гений».
«Гений!», это порожденье глупцов
И коварных льстецов,
Это первопричина больных самомнений
И печальных концов.
Подчеркиваю вторично
И категорично,
Чтоб сильней доказать мою тезу:
Не лез я в «гении» сам и не лезу, –
Я знаю, какие мне скромные средства
Природой отпущены с детства.
Но при этаких средствах – поистине скромных –
Результатов порой достигал я огромных.
Достигал не всегда:
Писал я неровно.
Но я в цель иногда
Попадал безусловно.
Врагов мои песни весьма беспокоили,
Причиняли порой им не мало вреда.
Но эти удачи обычно мне стоили
Большого труда,
Очень, очень большого труда
И обильного пота:
Работа всегда есть работа.
Зачем я стал бы это скрывать,
Кого надувать?
Перед кем гениальничать,
Зарываться, скандальничать?
Образ был бы не в точности верен –
Сравнить себя с трудолюбивой пчелой,
Но я все же скрывать не намерен,
Что я очень гордился б такой похвалой.
И к тому разговор мой весь клонится:
Глуп, кто шумно за дутою славою гонится,
Кто кривляется и ломается,
В манифестах кичливых несет дребедень,
А делом не занимается
Каждый день,
Каждый день,
Каждый день!
Гений, подлинный гений, бесспорный,
Если он не работник упорный,
Сколько б он ни шумел, свою славу трубя,
Есть только лишь дробь самого себя.
Кто хочет и мудро писать и напевно,
Тот чеканит свой стиль ежедневно.
«Лишь тот достоин жизни и свободы,
Кто ежедневно с бою их берет!
Всю жизнь в борьбе суровой, непрерывной,
Дитя, и муж, и старец пусть идет».
Гете. «Фауст».
Мы все в своем деле – солдаты,
Залог чьих побед – в непрерывной борьбе.
Творец приведенной выше цитаты
Сам сказал о себе:
Меня всегда считали за особенного счастливца, и я не стану жаловаться и хулить течение моей жизни. Однако в сущности она была только труд и работа, и я могу сказать прямо, что вряд ли за свои семьдесят пять лет я провел четыре недели в свое удовольствие. Моя жизнь была вечным скатыванием камня, который требовалось подымать снова.
А можно ли наш жизнетворческий строй
Сравнить с той далекой-далекой порой,
Когда Гете не мог оторваться от мифа
О бесплодной работе Сизифа?
Наше время иное,
Пролетарско-культурно-победно-стальное!
Мы не зря ведь училися в ленинской школе.
Нам должно подтянуться тем боле,
Чтоб в решающий час не попасть нам впросак.
Наша литература – не дикое поле,
Пролетарский писатель – не вольный казак.
Не нужна, ни к чему нам порода писак
Богемски-разгульной, ленивой повадки.
Писатель культурно-творческой складки,
Колоссальный, стихийно-могучий Бальзак,
Болел разрешеньем «ужасной загадки»:
Что в искусстве главнейшее – в литературе,
В музыке, в живописи и в скульптуре?
Скульптура есть непрерывное осуществление того события, которое в живописи единственный раз и навеки олицетворилось именем Рафаэля! Разрешение этой ужасной загадки основано исключительно на непрерывном, постоянном труде, так как тут физические трудности должны быть настолько побеждены, рука должна быть до того выправлена, послушна и покорна, что скульптор может бороться заодно с тем неуловимым духовным началом, которое приходится олицетворять, облекая его плотью и кровью. Если бы Паганини, который умел передавать свою душу в струнах скрипки, провел три дня, не упражняясь в игре, он бы внезапно превратился в обыкновенного скрипача.