Для мамы — верующей — это была личная жертва.
Котята
Черные котята чавкали, брызгали крошками. А за гривенник убивали котят со смаком.
В семье я прятал, отводил глаза, но брат и отец попробовали объяснить что-то об экологическом значении таких убийств. Но мне было тошно.
Почему я пишу рассказы.
1. Я не верю в литературу. Не верю в ее возможности по исправлению человека. Опыт гуманистической русской литературы привел к кровавым казням XX столетия перед моими глазами.
2. Я и не верю в ее возможность кого-нибудь предупредить, избавить от повторения.
История повторяется, и любой расстрел тридцать седьмого года может быть повторен.
3. Почему же я все-таки пишу?
Я пишу для того, чтобы кто-то в моей, очень далекой от всякой лжи прозе, читая мои рассказы, всякий смог <сделать> свою жизнь такой, чтобы доброе что-то сделать хоть в малом <плюсе>. Человек должен что-то сделать.
1) Сюжет? Нужен ли.
2) Характер нужен ли.
3) Вынесены за границы.
4) Однако это вовсе не очерк.
5) Эмоциональное напряжение — <сила>.
6) Законы прозы и поэзии едины.
Все преобразуется в <слове>, в скачке, в <отрыве>...
Больше, чем я есть, я не хочу, чтобы меня показывали — ни современники, ни потомки, ни предки. Никакой аналогии с прошлым. Никакой компиляции из истории, истории, написанной до Хиросимы. Чтобы сохранить если не живую душу, то хоть скелет духовный.
Не только левее левых, но и подлиннее подлинных. Чтоб кровь была настоящей, безымянной.
Всю жизнь меня принимали за кого-то другого — то меньше, чем я, то больше.
В любом положении у человека есть какие-то последние права. Например, заявить, что ты — болен, и потребовать врача, осмотра. Затормозить ход этой колесницы.
Или, зажмурив глаза, идти, угадывая только телом распорядок нового дня.
Никакой стукач, никакой сексот не убьет столько людей, сколько любой бригадир забойной бригады. И не потому, что это тридцать восьмой год. Бригадиров в целях самозащиты стали убивать с войны.
Место мое в коммунальной квартире[370] определялось по пересечению лучей солнечного света, падающих откуда-то сверху в кухонное окно, с лучами, газовыми огнями кухонной конфорки.
Я объяснил, что по квартирным склокам выступать не буду, и не потому, что им не судья, а потому, что считаю принципом, долгом принципиально бороться против всякого атавизма, против реликта.
— Вы знаете, что такое реликт? — спросил я секретаря парткома, кандидата каких-то наук.
— Знаю, — сказал он, — но ведь они пишут в ЦК, в суд. Нам нужно давать информацию об истинном положении.
— Вот и знайте, что ни по каким вашим квартирным склокам я справок давать не буду, учтите и не вызывайте меня.
Все квартирные склоки — дела давние, прошлого поколения, не раньше начала постройки дома.
— А у них ссора с 1958 года.
— Ну вот, я же здесь всего с прошлого года. Живу, как метеорит, как инопланетный камень...
Создается лишний миф — миф сомнения в науке, никому не нужный.
Человеку нужно однозначное решение, оптимальный продукт.
Все спрашивают не о лагере, а о том, что им более понятно, — о следствии, о притеснении после лагеря и т. п. Между тем, все это вторичное, малое.
Бойтесь литераторов, бойтесь туристов.
Во время дела Локкарта Берзину было двадцать четыре года. Лучший возраст для предательства. Конечно, он был английским шпионом, если считать папеновскую[371] формулу нравственной нормой — «Предают только свои». Все предательства, все государственные измены совершались в возрасте от двадцати до тридцати лет.
Кто-то помог, поднял, поставил на ноги. Где эти руки, где эти слова, сказанные (кем), а может быть, и совсем не сказанные. Где тысячи безымянных рук, толкнувших с мороза в тепло, поднявших со сна, поддержавших за руку. Кто они? Крист[372] об этом никогда не узнает.
После бесед многочисленных с С<олженицыным> чувствую себя обокраденным, а не обогащенным.
«Я этого не читаю» — это и была та самая подножка, которой, действуя методом самбо, Анна Андреевна сшибала любого противника с ног.
Боязливо входили в лавки, не веря, что их завтра не закроют. Это ощущение, предчувствие не было неправильным, лавки вскоре закрыли, началась посадка в тюрьму.
370
В коммунальной квартире № 59, д. 2, корп. 6, по Васильевской ул. кроме В. Шаламова жили две семьи, постоянно конфликтовавшие между собой.
371
Папен фон Франц (1879–1969) — немецкий разведчик, в 1933 — вице-канцлер в правительстве Гитлера, затем посол в Австрии и Турции.