Верховая езда лордов, яхты — все того же спасительного порядка.
Кавычат результаты работы, деятельности моей памяти, вскрывают, не дают догадаться читателю самому. Проделывают эту работу за читателя.
Кавычить надо как можно меньше. Все, что допустимо <произношением>, по тону, по звуковому <тону> не должно быть закавычено. Интонации не надо кавычить.
Подобно тому, как в средние века идея не могла выйти наружу без религиозной окраски — в нашей действительности такой защитной окраской является, хотя никто не знает, что это такое...
Ген
Вечная генная количественная ситуация предопределяется физической симпатией, идеологической блокировкой физического вкуса — все задано заранее.
Любое новое — лишь предрешение представителей в менделеевской классификации.
Наука, религия, искусство ли владеют думами людей — уступают друг другу — и это все правильно.
Познание участвует в стихе лишь моментом образования и только <нрзб>.
Ландау[378] и стихи — разные миры, не просто разные уровни культуры.
Ландау — глубоко необразованный некультурный человек, использующий для самых дешевых эскапад <свои утверждения> по вопросам, в которых он ничего не понимает.
Передо мной сидело самодовольное вредное животное из очень опасной породы графоманов.
— Но «Иван Денисович»? Что вы считаете?
У меня не было никакой «информации», так <сразившей>, и для того, чтобы убедиться в прогнозе такой вещи, как «Иван Денисович», не нужен особый сыск.
Я с громадным уважением отношусь к Яшину[379] и его поэтической работе, общественной деятельности.
Но ведь его <нрзб> письмо (напечатанное в том же «Дне поэзии») это ведь и есть ответ.
Ведь такая программа не то что убила поэзию, почувствовалось, где поэтом совершен <нрзб>. Не талант требуется, только прогрессивные взгляды и нравственное достоинство — и все.
Эта вредная позиция заморочила голову и Пастернаку <нрзб>. Путь Пастернака к опрощению стиха потрясает.
Вот уж кто наступил на горло собственной песне. И зачем?
«Записки из Мертвого дома» не пользовались популярностью — не книга, говорил Онже. И он же восхищался «Селом Степанчиковым» и многократно рассказывал эту повесть в часы «тисканья романов».
С кем куришь?
Враг — единственная защита.
Книга открывалась сама на смятых и загнутых страницах — на 137 странице открывалась книга моей жизни.
«Один из моих товарищей по ссылке, как я слышал, стал в разгар революции комиссаром Севера, известным своей жестокостью и кровожадностью. Я с ним почти не имел общения, но он производил впечатление добродетельного фанатика...»
Что это? История? Психология? Нет, это начало книги моей жизни[380].
Двадцатые годы были временем, когда въяве, в живых примерах были показаны все многочисленные варианты, тенденции, которые скрывала революция.
ед. хр. 135, оп. 2
Школьные тетради с записями бесед с А. И. Солженицыным.
1963 г.
30 мая после получения письма дал телеграмму и стал ждать 2-го в воскресенье приезда.
2 июня. Солженицын. Рассказ «Для пользы дела».
— Я считаю вас моей совестью и прошу посмотреть, не сделал ли я чего-нибудь помимо воли, что может быть истолковано как малодушие, приспособленчество.
Пьеса «Олень и Шалашовка» задержана по моей инициативе. Театр (Ефремов) настаивал, чтоб дал в театр читать, чтобы понемногу готовить, но я отказался наотрез. Я написал две пьесы («Олень и Шалашовка» и «Свеча на ветру»), роман, киносценарий «Восстание в лагере»[381].
Получил огромное количество писем. Написал пятьсот ответов. Вот два — одно какого-то вохровца, ругательное за «Ивана Денисовича», другое горячее, в защиту. Были письма от з/к, которые писали, что начальство лагеря не выдает «Роман-газету». Вмешательство через Верховный суд.
В Верховном суде несколько месяцев назад я выступал. Это — единственное исключение (да еще вечер в рязанской школе в прошлом году). Верховный суд включил меня в какое-то общество по наблюдению за жизнью в лагерях, но я отказался.
История с журналом «Пари-Матч». Там «Международная книга» заключила договор с коммунистическим издательством на «И<вана> Д<енисовича>».
Солженицын <в> «Пари-Матч» напечатал куски с проволокой колючей.
Предисловие к французскому изданию написал Пьер Дэкс. Когда издательство фр<анцузское> протестовало по поводу поведения «Пари-Матч», журнал написал мне письмо, где обращает мое внимание, что автор предисловия к «ИД» Пьер Дэкс — тот самый корреспондент «Юманите» в Москве, который когда-то, лет пятнадцать-семнадцать назад выступал свидетелем на процессе Кравченко[382] и под присягой показал, что в СССР нет лагерей. А теперь пишет предисловие к повести о лагере («И. Д.»).
379
Яшин (наст. фам. Попов) Александр Яковлевич (1913–1968) — поэт, имеется в виду его письмо в ДП-68: «...Любой трудолюбивый человек в литературе даже с небольшими сравнительно способностями может достичь очень многого».
380
Приведенный отрывок относится к Михаилу Сергеевичу Кедрову (1878–1941), деятельность которого по «предотвращению мятежа» резко отрицательно описана Шаламовым в его повести о детстве и юности «Четвертая Вологда».
382
Кравченко Виктор Андреевич работал в США в комиссии по приему военного оборудования для СССР, в апреле 1944 скрылся и получил право проживания в США. Написал книгу «Я выбираю свободу». В 1947 эта книга вышла во Франции, а в «Леттр франсез», еженедельнике, органе французской компартии, появилось сенсационное разоблачение «Как был сфабрикован Кравченко» со ссылкой на некоего агента ФБР.
Кравченко подал в суд за клевету. Суд состоялся в 1949 г. и, хотя на стороне ответчиков был цвет интеллигенции — Жолио-Кюри, Вл. Познер, епископ Кентерберийский Х. Джонсон, писатель Пьер Деке и др., Кравченко выиграл дело.
Пьер Деке, писатель, узник Маутхаузена, участник Сопротивления, впоследствии изменил свои взгляды, написал предисловие «Обман и опьянение» ко второму изданию книги Кравченко во Франции (1980), а также — предисловие к произведению А. И. Солженицына.
Подробнее см.: Б. Носик. «Этот странный парижский процесс». М., 1991.