— При ваших стремлениях пророческого рода денег-то брать нельзя, это вам надо знать заранее.
— Я немного взял...
Вот буквальный ответ, позорный.
Я хотел рассказать старый анекдот о невинной девушке, ребенок которой так мало пищал, что даже не мог считаться ребенком. Можно считать, что его не было.
В этом вопросе нет много и мало, это — качественная реакция. И совести нашей, как адепта Бога <нрзб>.
Но передо мной сияло привлекательное круглое лицо.
— Я буду вас просить — деньги, конечно, эти деньги идут не из-за границы <нрзб>.
Я не встречался с Солженицыным после Солотчи.
Символ «прогрессивного человечества» — внутрипарламентской оппозиции, которую хочет возглавить Солженицын — это трояк[386], носитель той <миссии> в борьбе с советской властью. Если этот трояк и не приведет к немедленному восстанию на всей территории СССР, то дает ему право спрашивать:
А почему у писателя Н. герой не верит в Бога? Я давал трояк, и вдруг... Деньги назад!
Чем дешевле был «прием», тем больший он имел успех. Вот в чем трагедия нашей жизни. Это стремление к заурядности, как реакция на войну (все равно — выигранную или проигранную).
В одно из своих <нрзб> чтений в заключение Солженицын коснулся и моих рассказов.
— Колымские рассказы... Да, читал[387]. Шаламов считает меня лакировщиком. А я думаю, что правда на половине дороги между мной и Шаламовым.
Я считаю Солженицына не лакировщиком, а человеком, который не достоин прикоснуться к такому вопросу, как Колыма.
На чем держится такой авантюрист?
На переводе!
На полной невозможности оценить за границами родного языка, те тонкости художественной ткани (Гоголь, Зощенко) — навсегда потерянной для зарубежных читателей.
Толстой и Достоевский стали известны за границей только потому, что нашли переводчиков хороших. О стихах и говорить нечего. Поэзия непереводима.
Для заграничного издателя, принимающего новый роман нового светила, важно нечто вовсе примитивное...
Гениальность Чехова только тогда получила признание за рубежом, когда нашли переводчика достойного.
Тайна Солженицына заключается в том, что это — безнадежный стихотворный графоман с соответствующим психическим складом этой страшной болезни, создавший огромное количество непригодной стихотворной продукции, которую никогда и нигде нельзя предъявить, напечатать. Вся его проза от «Ивана Денисовича» до «Матрениного двора» была только тысячной частью в море стихотворного хлама.
Его друзья, представители «прогрессивного человечества», от имени которого он выступал, когда я сообщал им свое горькое разочарование в его способностях, сказав: «В одном пальце Пастернака больше таланта, чем во всех романах, пьесах, киносценариях, рассказах и повестях, и стихах Солженицына», — ответили мне так: «Как? Разве у него есть стихи?» <...>
А сам Солженицын, при свойственной графомании амбиции и вере в собственную звезду, наверно, считает совершенно искренне — как всякий графоман, что через пять, десять, тридцать, сто лет наступит время, когда его стихи под каким-то тысячным лучом прочтут справа налево и сверху вниз и откроется их тайна. Ведь они так легко писались, так легко шли с пера, подождем еще тысячу лет.
Это заметила и Анна Ахматова, которой в частной аудиенции было предъявлено новое светило.
Поскольку для поэта честность в этом отношении <выше> всего, неподобающее суждение о поэзии <Солженицына> Ахматова занесла в дневник.
— Ну что же, — спросил я Солженицына в Солотче, — показывали вы все это Твардовскому, вашему шефу?
Твардовский, каким бы архаическим пером ни пользовался, — поэт и согрешить тут не может.
— Показывал.
— Ну, что он сказал?
— Что этого пока показывать не надо <...>.
Главный закон, который я <исповедую> и который всем шестидесятисемилетним опытом <подтвержден>, — «не учи ближнего своего».
О работе пророка я тогда же вам говорил, что «деньги тут брать нельзя — ни в какой форме, ни сегодня, ни завтра».
Солженицын десять лет проработал в наших архивах. Всем было объявлено, что он работает над важной темой: Антоновским мятежом[388].
Мне кажется, что главных заказчиков Солженицына не удовлетворила фигура главного героя Антонова. Как-никак, кулак-то кулак, но и бывший народоволец, бывший шлиссельбуржец.
386
В 60-е годы были приняты пожертвования в пользу опальных, но Шаламов не принимал приношения, желая сохранить свою независимость, не связывая ее какими-либо моральными обязательствами. Ведь даже и в лагере он отказался от помощи семьи (посылок). После всего, что он вынес, он хотел независимости.
387
Вряд ли А. Солженицын внимательно читал рассказы Шаламова, видимо, только «бегло просмотрел». В своих воспоминаниях («Новый мир», 1999, № 4) он искаженно интерпретирует рассказ «Надгробное слово» — совершенно, видимо, не зная его содержания.
388
Антоновский мятеж — восстание крестьян Тамбовской и отчасти Воронежской губернии в 1920–1921 под руководством А. С. Антонова, заключенного в царское время в Шлиссельбург. Восстание было жестоко подавлено частями Красной армии, ВЧК, ВОХР и ЧОН под общим руководством М. Н. Тухачевского. См. рассказ Шаламова «Эхо в горах».