Дальний Север уничтожил эти мои мечты, изуродовал и сузил мои поэтические интересы и возможности.
Никаких тайн искусства Дальний Север мне не открыл.
<1964 г.>
Твардовский. «Новый мир». Так называемая «некрасовская традиция»
Среди московских журналов самый неинтересный поэтический отдел в журнале «Новый мир». Почему это происходит? Потому, что во главе журнала стоит поэт Твардовский, считающий «от лукавого» всё, что вышло не из-под его пера.
Твардовский считает себя продолжателем Некрасовской традиции и берёт на себя смелость рассуждать, что полезно для советского читателя, а что вредно, что советский читатель поймёт и что не поймёт, что чересчур интеллигентно для советского читателя и что — нет. Твардовский уверяет, что действует не по капризу, а из принципиальных соображений.
Лучшей поэмой Твардовского был «Дом у дороги». Даже «Василий Тёркин» (первый) был слабее, и вот почему. Есть такой закон искусства — что мажор менее действует на человека, чем минор. Это обстоятельство подтвердит любой музыкант. В поэзии этот закон действует без исключения. «Евгений Онегин» жив для читателей не потому, что это «энциклопедия русской жизни», а потому что там любовь и смерть. В «Доме у дороги» тоже любовь и смерть. «За далью даль» производила странное впечатление. Ну на тысячу строк напиши меньше или больше, на две тысячи — что изменится? Для автора? Для читателя? Ровным счётом ничего. Творчески «За далью даль» была шагом назад. «Василий Тёркин в аду» — доказал тысячу раз, что нельзя балагурить, касаясь некоторых вопросов нашей жизни. Видно было, что поумнел герой, поумнел сам автор, но поэтически — поэме этой цена не велика.
Неудачи эти — прямое следствие той принципиальной позиции, которую занимает Твардовский по вопросам поэзии.
Дело в том, что проповедовать Некрасовскую традицию — значит сознательно обеднять советскую поэзию. Для своего времени Некрасовская поэзия отличалась большой эмоцией. Именно «Эмоция» — «муза мести и печали» — и сообщала стихам Некрасова силу. И время изменилось да и таланта такого, как у Некрасова, у Твардовского нет. Это многократно суженный Некрасов, обедненный.
Надо помнить хорошо и то, что Некрасов и для своего времени и для русской поэзии вообще — явление, направление, течение более узкое, чем Пушкин и Лермонтов, и по тематике, и по словарю, и по технике. Это — одна из струй Пушкинского потока, не главная его струя.
Настаивать на «генерализации» Некрасовских традиций сейчас — значит отрицать всё, что было после Некрасова — весь двадцатый век русской поэзии, которая ведь не останавливалась на Некрасове, а развивалась, и развивалась блестяще. Блок, Ходасевич, Цветаева, Мандельштам, Белый, Бальмонт, Волошин, Есенин, Кузмин, Пастернак, Северянин, Бунин — разве это поэты, пошедшие по Некрасовскому пути?
Разве Тютчев, Баратынский и А. К. Толстой мало внесли находок в русскую поэзию?
Разве Хлебников, Маяковский, Ахматова, Клюев, Гумилёв — маленькие поэтические имена?
Нельзя было зачеркнуть всё это, довольствуясь неправильно понимаемой традицией, к тому же и искажённой, ибо сила Некрасова в обличении, его принципиальная задача иная.
Разве эти поэты мало внесли нового и великого в русскую поэзию? Разве судьбы их — Мандельштама, Цветаевой, Блока — недостаточно тревожны?
Твардовский пытается зачеркнуть двадцатый век русской поэзии, и оттого-то поэтический отдел «Нового мира» так беден и бледен.
<1960-е гг.>
О словах «творчество», «гений», «цикл» и о так называемой «книжности». Закон «всё или ничего»
В словаре литературной Москвы во время моего отсутствия появилось немало новых слов, которые раньше, в 20-е годы, применялись с большой оглядкой.
Я не люблю слова «творчество». Мне кажется, что его можно применить лишь в отношении работы великих поэтов, да и то не ко всем их произведениям.
В «Знамени» я безуспешно боролся, чтобы назвать цикл стихов «Работа и судьба», а не «Творчество», как настойчиво предлагала редакция.
Я робею перед этим словом. В двадцатые годы с этим термином обращались осторожнее. Я ведь вырос в двадцатые годы.
Тогда ещё это слово не было ходовым словом газетчиков, применяемым к чему угодно и к кому угодно. Газета «Советский спорт» пестрит выражениями:
автор гола
творец гола
создатель голевой ситуации.
Мне приходилось читать в одном журнале самотечные рукописи. Среди многих перлов, которые там попадаются (а о «перлах» и о «законах самотека» я ещё собираюсь написать статью — там немало интересного), мне встретилась рукопись[84], с такой первой фразой: