Крестьянин тоже глядел на ребенка, но ничего не говорил; его намерения, видимо, нисколько не переменились. Мария все же поняла: «Он ждет, когда Курт уедет. Потом он женится на мне, мой ребенок будет обеспечен, я могу его оберегать, любить его! Но для этого Курт должен уехать!»
Они посоветовались и согласились на том, что Мария сама напишет Викки, чтобы известить ее о рождении маленького мальчика и оградить большого мальчика от слишком тяжелой ответственности. Что в самом деле мог сделать здесь, на месте, Курт для своего ребенка? Он должен, почерпнув в отцовстве новые силы, создать себе в Берлине почву для существования. Он не милости просит — это его долг, и Викки должна тотчас же выслать ему деньги.
Он продиктовал все, что касалось до него и до Викки. Потом стали ждать, и он ежедневно обсуждал с Марией свои шансы на успех. Эти шансы постоянно колебались: Курт не знал, чем станет руководиться его зять — чувствами ли доброго католика, или же интересами синдика. В зависимости от этого он должен был либо проявить сострадание к молодому отцу, либо оттолкнуть его, как обузу. Скоро Курт начал думать, что адвокату Бойерлейну пора бы уже прийти к решению. В худшем случае Викки могла бы даже сделать кое-что и за его спиной. Вместо этого она написала, что Игнац должен взять Курта в свою контору, только тогда у нее будет гарантия, что молодой отец вполне образумился. Но для того чтобы привести к этому Игнаца, требовалась сложная тактика.
Довольно! Курт снова, как и раньше, натолкнулся на нежелание своей сестры мириться с Аделью Фукс. Для нее, конечно, ясно, что все будущее Курта там и только там. Ссылка на Игнаца — пустой предлог. Когда брат впадал в отчаяние, сестра его подбадривала; однажды она известила даже, что приедет сама, но не приехала. Курту стало невтерпеж. Кормя свиней, он распинался перед ними, грозясь наложить на себя руки, но слова предназначались для Марии. Она знала, что от него можно ждать чего угодно, и потому приступила к действиям, от которых до сих пор воздерживалась: стала продавать продукты, отложенные для отправки купцу, — уносила их понемногу из дому и брала с торговцев полцены, чтоб они молчали.
Деньги для Курта на отъезд в Берлин были собраны. Он сказал:
— Мне, собственно, надо бы обзавестись еще ботинками.
Но это не удержало его ни на один день. Мария тоже рассудила, что лучше ей держаться подальше от хозяина, пока он не открыл убыли в своей кладовой. Если Марии при нем не будет, он скорее поймет, что ее толкало на такое дело. Пройдет какое-то время, и он, вероятно, будет рад ее возвращению. Поэтому она надумала проводить Курта до Любека — с ребенком на руках. Немного не доходя до железнодорожной станции, они встретили почтальона с письмом от Викки; она опять решила приехать на днях — скорее всего в воскресенье. Была пятница. Они не могли вернуться только затем, чтобы Викки опять их обманула и не приехала.
Курт сиял, Мария никогда не видела его таким счастливым, как в эту поездку. Он даже высказал благодарность:
— Если я кое-как протянул этот ужасный год, то лишь благодаря тебе, Мария. И так как мы прощаемся, может быть, на всю жизнь… — Он увидел, что огорчил ее, и поспешил добавить: — Я бы этого не желал. Теперь мы стали подлинно друзьями. Но как ты думаешь, что из меня выйдет? Трудно предугадать, а? — Он рассмеялся легкомысленно, но с многозначительным выражением лица и заговорил о другом. Этой минуты она не забыла.
На Хольстенштрассе он шепнул ей:
— Посмотри на мои туфли… только незаметно! (Она знала — на лакированных туфлях зияли дыры, последняя попытка залатать их была оставлена.) И в них я должен явиться в Берлин? Это на восемьдесят процентов снижает мои шансы на успех. Первое впечатление решает все.
Он оглядел себя в зеркальном стекле витрины. Серый костюм Минго сидел на нем неважно, но уже не болтался, как мешок: Мария позаботилась об этом. В шляпе его черные волосы не нуждались: они словно шлем покрывали голову.
— Вид приличный, пока скрыты туфли. Придется по возможности показываться сперва только верхней частью корпуса — кивать из-за портьеры или надвигать на себя кресло.
— Деньги кончились, — сказала Мария. — Ничего не поделаешь.
— Да, легко сказать! — пробурчал Курт. И когда она беспомощно взглянула на него, спросил: — А ну-ка, где мы сейчас стоим, маленькая моя Мария?
Это было сказано не из нежности, он только давал ей понять, что она туго соображает. Действительно, она только теперь заметила, что зеркальное окно принадлежит большому универсальному магазину. Перед ней лежали детские игрушки, и, как ни мало соответствовало это минуте, Мария невольно подумала, что некоторые из них были бы хороши для ее мальчика, спавшего у нее на руках.