— Именно поэтому. Слушай, Мария, ты не станешь чинить мне помех. Что бы ни произошло между мной и тобой, тут дело идет о ребенке. Ты хочешь, чтобы он вырос большой?
— Я лучше твоего разбираюсь в нем. Совсем он не такой.
Мария поздравила себя, что так быстро преодолела искушение поверить своей ненавистнице. Было еще непонятно, что задумала Викки: забрать ее ребенка — отнять у нее Минго, отнимать его снова и снова?
— Я знаю, чего ты хочешь, но у тебя ничего не выйдет, — заключила Мария.
— Посмотрим. Во всяком случае, Мария, с завтрашнего дня ты больше не будешь каждые два часа убегать с работы, чтобы дать ребенку грудь. Иначе я тебя рассчитаю. В Берлине это означает стать на учет по безработице. Правда, бабы в этом доме препротивные, но раз ты упрямишься, придется поручить им кормить ребенка кашицей, вместо того чтобы передать его в приличные руки. Ну, до свиданья!
Викки поцеловала Марию, и удивительное дело — она точно хотела сделать физически ощутимой разделяющую их ненависть и точно искала опасностей.
Вторник прошел так же, как понедельник. Мария оставалась в квартире Бойерлейнов совсем одна. От двенадцати до половины первого она боролась с собою перед тем, как сделать попытку незаметно уйти. Лисси, однако, пресекла ее колебания, возвестив:
— Госпожа велела передать, что если вы сейчас уйдете, то можете больше не приходить.
Это было сказано с иронией, означавшей в данном случае: «Так, посмотрела бы я теперь!»
Мария подчинилась, и ей подали к рабочему столу обед, оказавшийся очень хорошим. Столовая пустовала. Лисси, хотя ее никто не спрашивал, объяснила, что у господ другие заботы, помимо домашнего уюта, — у каждого, правда, свои. Бывает, что они условятся пообедать дома. Но за полчаса до обеда один звонит по телефону, что не придет, а через десять минут после назначенного часа — другой. Но все-таки порой случается, что все обедают дома, даже брат.
— Брат госпожи?
— Вы еще непременно познакомитесь с ним, фрейлейн. Насколько я его знаю, вы как раз в его вкусе.
Мария предпочла воздержаться от ответа. Улыбка Лисси и ее манера выражаться были слишком многозначительны. Мария узнала также, что хозяин почти неизменно после обеда лежит полчаса на диване. Это подтвердилось, так как в тот же час, как и накануне, господин Бойерлейн включил в столовой свет. Но на этот раз он прямо зашел к Марии. Он поставил перед ней хрустальную вазочку с шоколадом.
— От этого вы, надеюсь, не откажетесь.
Она встала перед своим работодателем. Он сказал:
— Сидите! Здесь не фабрика, мы еще не установили тейлоровской системы{17}. К тому же в Германии демократия начинает входить в быт, — а когда демократия уже вошла в быт… Вот, например, дружите же вы с моей женой! — выпалил он.
Мария испугалась, и ей вспомнился Кирш.
— Вы можете сказать, почему Викки вчера пятьдесят минут просидела в вашей квартире? Слишком долго, чтобы разглядывать материю. С каких пор вы знакомы с Викки?
Мария смутилась.
— Мы познакомились совершенно случайно. Нам довелось недавно проехать часть дороги вместе.
— Значит, вы из Силезии?
На это Мария предпочла вовсе не ответить. Бойерлейн, как на пружинах, прохаживался по комнате.
— По говору, вы скорее из Гольштинии. Не подтверждайте! А то я опять начну сомневаться. Одно, во всяком случае, несомненно — что вы здоровая женщина. Это редкая радость: спокойные глаза, кожа, обвеянная свежим воздухом и все-таки оставшаяся светлой!
Мария почувствовала почву под ногами.
— Вы вовсе этого не думаете. У вас жена смуглая.
— Но не это меня особенно в ней пленяет. Если бы я вздумал вам объяснить, за что я люблю Викки!.. Все равно, я ее люблю — раз навсегда. Это вопрос решимости. Вы не поймете. Я тоже понимаю только тогда, когда нарочно этого хочу. Я мог бы в любой день начать новую жизнь — вопрос решимости.
Он, очевидно, вел разговор с самим собою, а Мария должна была слушать.
— Чего вы, собственно, от меня хотите? — спросила она нетерпеливо.
— Смотрите, вы заметили! Я хочу повысить ваш заработок — с тем чтобы вы точным образом сообщали мне все, что вы узнаете о Викки.
— Мне это впрок не пойдет. Ваша жена мстительна.
— Вы и это уже распознали? Какую же шутку она сыграла с тобой?
Он вдруг обратился к ней на «ты». И он подошел совсем близко к ее столу. У него стали круглые глаза, он показался ей в сущности беспомощным — при этих больших дрожащих щеках — и мог бы растрогать ее. Но она насторожилась; это вышло само собой, ее недоверчивость всегда готова была встать на ее защиту.