Когда Швандер умер, в руках Адели было все, чего она хотела; кроме юноши, она держала под личным своим надзором еще и его подружку.
Кончив петь и приняв свои лавры, она спускалась с эстрады и становилась гостьей у себя самой: можно было пригласить кого-нибудь из почитателей. Она выбирала двух каких-нибудь завсегдатаев перед стойкой Марии и бралась обслуживать их, усердно с ними распивая и в то же время ведя запись. За коктейлем следовало шампанское, и после нескольких бутылок Адель позволяла охмелевшему гостю записать ей свой номер телефона. Она давала половинчатые обещания, не принимая их всерьез, — как, впрочем, и гость. Адель, когда кругом пьянели, становилась желанной, и в этом уже заключалось удовлетворение. Она была душой бара, воплощением своего «Гарема». В ее сложении заметны были недостатки: бедра за последнее время раздались, а живот даже пугал ее.
Но она носила рыжие букли, расточала томные и сладостные взгляды, между синевато-белых мясистых щек играл ноздрями горбатый нос, нарумяненный рот казался еще краснее над тусклым двойным подбородком, и даже складки на лбу действовали возбуждающе, когда двигались. Адель была загадкой. Посетитель, потративший на нее свои деньги, напрасно спрашивал себя потом: зачем? В конце концов он видел мысленным взором только блеск ее драгоценностей и говорил самому себе, что и другие поступают так же.
Адель обычно торжествовала над Марией, которая стояла рядом, свежая и молодая. Обе просили наперебой: «Купите мне шоколадку! Купите мне мартышку!» Однажды ночью Мария получила в подарок тряпичную обезьянку, но Адель все-таки вырвала игрушку из ее рук.
Шел уже май, шестая неделя с поступления Марии в буфетчицы, — и вот ночь с обезьянкой знаменательно перешла в утро.
Присвоив себе обезьянку, Адель объяснила господину:
— Я бездетна, а у Марии есть ребенок!
Так обнаружилось, что ей это известно.
В этот поздний час у других буфетчиц уже не оставалось больше клиентов, и они подсчитывали выручку; балерины, кельнеры и оркестранты удалились. Запоздалый господин вдруг позабыл ссору из-за оплаченной им обезьянки. Все окружающее отпало от него, он сорвался с табурета и исчез.
Альфред, привратник, запер за ним дверь и сам вышел из ресторана двором. Ворота со двора на улицу по большей части всю ночь оставались открыты специально ради бара.
А в ресторане девицы отчитывались перед хозяйкой. У Геди и Стеллы было все в порядке, только Лотта, несмотря на свои большие влажные глаза, выручила слишком мало, но та попросту свалила вину на Нину:
— Она завлекает разговорами всех кавалеров. Ничего не поделаешь, госпожа Фукс, я от вас ухожу.
Все собрались вокруг Адели в пышных вечерних нарядах, свеженапудренные, усталости как не бывало. Наоборот, после напряженных стараний поднять настроение посетителей наступила, наконец, передышка. Можно было, сохраняя свое лицо таким, как оно есть, поговорить о делах.
Нина оправдывалась в своем поведении.
— Я не так молода и не так хороша, как Лотта. Если без разговоров, мне конец.
— Так как вы сами в этом сознаетесь, фрау Нина, то мне не нужно ничего добавлять. — Лотта залпом выпила стакан содовой без виски. — У вас взрослый сын. Мне вы тоже годитесь в мамаши. Вот и все.
Она накинула на плечи шубу. Нина помогла ей надеть ее в рукава.
— Ночью свежо, а вы слишком хрупкая, Лотта. Он вас по крайней мере ждет? — Она имела в виду молодого почитателя, влюбившегося в Лотту в одну из предыдущих ночей.
— Как он может? — ответила девушка. — Ему час ходьбы на службу, в семь он должен вставать, сейчас четыре. А днем он работает, а я сплю.
— В нашем деле всегда так, — подтвердила опытная Нина. — Когда вы с кем-нибудь сойдетесь, вы можете встречаться на лестнице по вечерам, в семь часов, только и всего.
— Меня это не устраивает. Я ухожу вовсе не из-за вас, фрау Нина, а потому что не желаю жить монашкой.
Лотта направилась к заднему выходу, но Адель ее окликнула:
— Твой паренек сочиняет эстрадные песенки — текст и музыку? Я бы кое-что спела из его вещей, скажи ему! Пусть заглянет сюда — он может ужинать здесь всегда когда захочет.
— Тогда я беру назад свой отказ, госпожа Фукс! — Лотта от всего сердца расцеловала Нину. — Буду жить монашкой, и пусть мальчик получает ужин!