Тогда Адель стала извиняться за свое состояние.
— Я не могла горевать о нем, пока люди думали, что я его убила. Только когда с меня сняли подозрение, все это снова завладело моими мыслями. Довольно! Деловая женщина не должна пускаться в сантименты.
— И потом у вас же есть Курт. Ко мне вы, право, можете не ревновать. У меня ребенок.
— Это правда? Скажи честно, Мария: что ты сделаешь, когда меня свезут в крематорий и Курт получит в наследство мой ресторан? Но это я только так говорю. Во-первых, завещание еще не написано, а во-вторых, я вовсе не собираюсь помирать.
— Недурно сказано! — крикнул из темноты Курт. Он был бледен и развинчен; на все, что он мог подслушать из-за двери, он только зевал. Но вид этих двух женщин, сидящих рядом, оживил его. Слова редко трогали Курта, они были для него все равно что воздух. Зато у него был острый глаз, особенно на женщин. Мария и Адель взятые вместе воплощали его представление о женщине — в ее великолепии и увядании. Как в той, так и в другой форме он чувствовал свое с ними родство, хотя всегда их разделяло расстояние. Одним с ним воздухом дышала только Викки.
— Дамы разрешают? — начал он, сел между ними и поцеловал каждую в запястье. — Это самый приятный час. Теперь больше ничего не может случиться, — заметил он и принялся за коньяк. Мария и Адель глядели между тем друг на друга. Обеим вспомнилось, что об этом часе недавно сказано было нечто другое. Курт вынул из бокового кармана пачку кредиток: — Я выиграл. Адель, можешь получить обратно то, что ты мне одолжила. Только я знаю, ты не возьмешь.
Он протянул руку, но кредитки уже исчезли. Адель засмеялась и дала ему поцеловать себя.
— Мне это нравится в нем. Вы, фрейлейн, наверное не терпите легкомыслия.
— Вот уж не терпит! — подтвердил Курт.
Прижавшись щекой к щеке, они глядели оба на Марию. Адель сказала:
— Вы, впрочем, еще не ответили на мой вопрос, фрейлейн. Ну!.. Как вы поступите, если Курт получит наследство?
— Как ты поступишь, Мария? — повторил Курт. — Адель проживет девяносто лет. Говори, не бойся.
— Тебе придется тогда платить на ребенка алименты.
— И только?
— Больше мне от тебя ровно ничего не нужно, — сказала Мария.
Он нашел ее красивой, а ее ответ — благородным, и решил вывернуть ситуацию наизнанку. Он оставил Адель, пододвинулся ближе к Марии, и вскоре они щека к щеке глядели оба на Адель. Адель стало страшно.
— Не надо! — попросила она и простерла руку. — Я думаю, у меня в животе миома!
Сделав свое признание, Адель еще больше испугалась и заискивающим взглядом смотрела в лицо Курту и Марии, но те улыбались — потому ли, что не слушали вовсе, или просто им обоим было незнакомо, что значит бояться миомы! Адель почувствовала себя крайне одинокой и беззащитной. Она опустила глаза и покорилась. В голове у нее шумело — от алкоголя, одиночества, от мыслей об умершем спутнике жизни, который для нее одной все еще присутствовал здесь. С ужасом чувствовала она, что он никогда не оставит бар, как не оставлял квартиры, и что сидел он к ней, Адели, ближе, чем эти два молодых существа, глядевших на нее с усмешкой, щека к щеке.
— Да распорядится каждый домом своим во благовремении! — проговорила она. Но зачем она выразилась так наставительно и ветхозаветно? Опять ей сделалось страшно.
— Уж не «Гаремом» ли ты хочешь распорядиться? — спросил Курт свысока. — Мне думается, ты еще сама не понимаешь, какое тебе выпало счастье, что старик убрался с дороги.
— Разве ты не видишь, что ей взгрустнулось? — сказала Мария и посмотрела с любопытством на Адель.
— Пока я была под подозрением, этого со мной не было, — бормотала та. — А теперь пришло время. Я не должна была его отпускать.
— Если так, Адель, я здесь лишний. — Курт нашел уместным принять обиженный вид и встал.
Она протянула руку.
— Нет, Курт! Я все-таки хочу распорядиться домом своим. — Казалось, другие слова не шли ей на язык. — Когда я отпляшу свой век… — она улыбнулась («Вот это настоящее слово»), — тогда ты получишь «Гарем». Через месяц ты, конечно, закроешь лавочку, но это твое дело. У меня больше никого нет. Мы это сейчас оформим.
Она искала глазами, где бы взять письменные принадлежности, но Курт уже все принес. Лист бумаги, флакон неразбавленных чернил и перо, которым можно было кое-как писать, — все лежало наготове. Адель поняла, что этого мгновенья, когда она сдастся и должна будет написать завещание, кто-то поджидал, и может быть — двое. Эта обостренность зрения спасла Адель; по крайней мере к ней вернулась хоть часть ее обычной уверенности. Она проговорила: