Но он видел по ней, что она думает не о нем: она говорила о собственной жизни. Ему захотелось успокоить ее.
— Я уже все слышал, моя девочка. Ладно, брось!
— Тебе рассказывали в Вармсдорфе, что я… — она скривила рот в усмешку, потому что хотела сказать нечто двусмысленное; блеснули зубы, — что я попала под колеса?
Минго сделался только серьезней.
— Конечно, тебе пришлось кое-что вынести. Ты получила свою долю, я — свою. Я сделал порядочную глупость, бросив тебя тогда на проселке. Таковы мужчины, девочка моя. Ты их теперь хорошо узнала, но ты здесь ни при чем, я сам виноват: зачем я не уладил с тобой по закону перед тем, как уйти в море. Теперь мы поженимся, моя Мария, и твой ребенок получит честное имя.
Она ответила только:
— Он остался там, в Берлине. (Потому что в словах Минго была какая-то фальшь, — Мария в то мгновение смутно ее почувствовала.) Я и сама должна вернуться, — добавила она. — Ради Ми.
— Что значит «Ми»?
— Собственно — Михель, — сказала она.
— Я еду с тобой, — решил Минго.
Мария покачала головой:
— Это мы еще посмотрим. А теперь я хочу совсем другого. Я хочу проехаться с тобой в машине.
— За город? — В ее глазах он прочитал куда; в прежнее время он так легко не догадался бы.
— Я тоже часто вспоминал это место, ночами в тропиках. Комнату. Твое лицо, Мария, — как ты придерживала мою голову и только очень медленно подпускала к своим губам. Мария, я же верен как золото, — проговорил он в точности как тогда.
Он хотел говорить о своей вине, но он в сущности даже не знал, как она велика. Что он знал о доме Бойерлейнов и о «Гареме»? Разве он видел набегающий паровоз? Но Мария со своим ребенком побывала под колесами. У Марии теперь есть враги, она должна обороняться и защищать ребенка. Ее опутала ненависть, чужая и собственная, ей не уйти от борьбы, не выбиться из давки. Она проталкивается, и ее толкают. Где-то вдали, в глубине, она слышит, как накатывается грохот, поднимается бесформенная глыба голосов.
Вдруг она почувствовала руку Минго на своей руке. Установилась глубокая тишина, тем более разительная, что в гавани глухо выла сирена одинокого парохода. И Мария сказала еще раз:
— Я хочу прокатиться с тобой в машине.
Они разыскали тот самый гараж, где Минго взял в тот день авто. Но владелец не узнал моряка и потребовал плату вперед. У Минго не хватило денег, Мария выложила свои.
Он правил, как тогда; только его не занимало больше, какую рубашку предпочла бы видеть на нем Мария — желтую или голубую. Не замечал он и рабочего платья на ней, да еще с чужого плеча. Она же видела, как и встарь, что он красив: светлые волосы — светлее, чем были у нее в те дни, — гладко зачесанные; выступающий, как и у нее, затылок; лицо, как у нее, продолговатое. У поворотов приходилось напрягать внимание, и тогда он сдвигал брови, но от этого он не казался ей больше печальным, а только мужественным и серьезным.
— Ты знаешь, что я тебя люблю, — сказала она просто.
Они подъехали к той же гостинице, взяли тот же номер. Но Минго после этого не плакал, как в первый раз. Он не твердил любовных уверений, расплывавшихся в слезах. Они были вместе, он говорил: «Моя Мария» — и считал это правильным. Она тоже хотела, чтобы все осталось по-старому, хоть и немыслимо было бы теперь желание никогда не покидать этой комнаты. Тогда они оба целый час верили в такую возможность, или по меньшей мере мечтали о ней и признавались в том друг другу. Теперь они молчали. Однако, чтоб вернуть очарованье, Мария взяла в ладони лицо своего друга и медленно-медленно привлекла его к своему лицу. Вот она еще различает опущенные темные ресницы, а вот уже и нет, и тут она тоже закрыла глаза. В медленном, глубоком содрогании пробежала минута, когда Мария была счастлива, как в тот день.
Надев опять «свой неизменный», Минго заявил ей, что никому и ничему не позволит оторвать себя от Марии. Что бы ни говорили в Вармсдорфе, он предан ей. Если его родные не захотят принять его с Марией в дом, то они уедут вместе и начнут собственное дело, хотя бы с одним-единственным парусником.
— Я смел, ты тоже!
— Смелости у нас хоть отбавляй, — сказала Мария и повернулась к нему спиной.
Он поднял глаза и вдруг сообразил, что она делает. Она стояла, отставив длинную шелковую ногу в туфельке на красном каблучке, и накидывала на себя через голову что-то сверкающее; вот оно еще колышется, маленькое, как носовой платок. Постепенно оно сползало вниз, и Мария обернулась светской дамой в вечернем туалете, у которой руки, лицо и волосы сияют светлей и соблазнительней, чем это может быть от природы, да еще у жены моряка. Вместо того чтоб натянуть сапог, Минго его отбросил.