Он замолк, наконец, — довольно говорил его устами хаос, который жил в нем, в его спинном мозгу, а сейчас напомнил о себе резкой болью в позвоночнике. Бойерлейн отдался боли и смертельно побледнел. В холодном поту, шатаясь, встал он с кровати, жадно выпил стакан воды. Затем опять напружинился и быстро вышел.
Ровно в десять явился Минго. Потрясенный, он стоял в дверях, опершись о косяк. Сиделка, не дожидаясь, когда ее о том попросят, удалилась из комнаты.
— Что они сделали с тобой! И я недоглядел! Теперь я больше не позволю себя отстранять, — заявил он и подошел ближе. — Мария, вставай, мы едем домой!
— Сперва заберем ребенка!
— Я привезу его тебе потом. Сейчас ты должна ехать со мной к моим родителям. Вставай, поезд не ждет.
— Лжешь ты! — Она сидела в постели и смотрела на него в упор.
Он съежился, он просил, как нищий:
— Ну, брось, Мария, девочка моя, брось!
Однако под ее пристальным взглядом он вынужден был открыть, что знал.
Ребенок опекунским советом отнят у матери. Адвокат Бойерлейн поставил на вид, что мать по причине своей профессии не может его воспитывать, а расходы по содержанию он вместо шурина берет на себя.
Мария покачала головой.
— Нет. И это неправда. — Речь ее была все так же осторожно-медлительна.
Минго пожал ее руку, холодную как лед.
— Поедем сперва домой! Когда мы поженимся, они должны будут возвратить тебе ребенка. Закон есть закон.
— Или у тебя рыбья кровь? — Она задыхалась.
Минго видел, что надвигается что-то страшное.
— Я больше не буду, — обещал он, как маленький.
— Клопы! — пронзительно закричала Мария. — Я их раздавлю! Они у меня поплатятся! Долой клопов! — кричала она.
Минго держал ее за руку. Но Мария извивалась, ему пришлось пустить в ход всю свою силу.
— Викки! Курта! Бойерлейна! Адель!
Одичалым голосом выкрикивала она имена тех, кого ненавидела. Ее лицо показалось Минго незнакомым, он испугался, и в тот миг, когда его хватка ослабела, Мария выпрыгнула из кровати. Она заметалась по комнате, натыкалась на разные вещи, и вещи падали и разбивались.
— Я тоже человек! Я человек! Не буфетчица, не портниха, не батрачка! И даже не мать своего ребенка, у меня его отняли. Зимой батракам дают расчет! — кричала Мария. — Меня и за человека не считают!
Минго повернул ключ в замке и завесил скважину носовым платком. Он знал: сейчас постучат в дверь, в комнату войдут, и что Мария совершит, она совершит при свидетелях; и тогда она погибла. Этого нельзя допустить. Он рассуждал быстро и хладнокровно под нависшей угрозой: «Еще одна глупость с моей стороны — и Марии конец!»
Он гулко расхохотался, чтоб заглушить ее крик. Стал имитировать радио — он умел это неподражаемо, — крякал, как негр, — этому он выучился в плавании. Затем он обхватил беснующуюся обеими руками и пустился с нею в пляс, перекрывая пением ее голос. В танце ночная рубашка упала с ее плеч, Мария разорвала ее ногтями и осталась нагая.
Они прошли, танцуя, мимо зеркала. Мария увидела себя в нем, и крик ее оборвался. Минго, постепенно сбавляя голос, довел песню до конца. Мария бессильно повисла у него на руках, он опустил ее в кресло и поддержал, чтобы она не соскользнула на пол. Зеркало отразило любовную ласку. Но то была последняя попытка спасти ее: Мария умирала.
Она смотрела в свое отраженное лицо. Круги под угасшими глазами доходили до середины щек, от лица и половины не осталось. «Помнит ли она? — думал Минго. — Меблированные комнаты, где мы любили друг друга!.. Словно опять то же самое!..» Он хотел припасть губами к ее плечу.
И тут он заметил на ее бедре рубец, из которого сочилась кровь. Бинты были сорваны. Взгляд его скользнул дальше по ее телу и около щиколотки задержался на красном шершавом пятне, обычно скрытом под чулком. След, оставленный колесом паровоза. Заметен был и другой след того прыжка на рельсы, так как влажные сбившиеся волосы плохо покрывали голову с правой стороны. А белый шрам у левого локтя восходил к последнему дню ее детства, когда море унесло хибарку, дети карабкались на подмытую дамбу, а нависшие ветви елей со свистом вырывали клочья мяса из их тел. Рубцы ран, нанесенных жизнью, — Мария могла их все пересчитывать, когда эти угасшие глаза еще не лишены были зрения.