Он чувствовал, как ее тело становится жарче и тяжелее; не дав ей упасть с кресла, он перенес ее на кровать. Он поискал по комнате, надел на Марию рубашку, — пришлось ее натягивать на тяжелую куклу. Мария невнятно что-то лепетала, ее виски горели, рука, только что ледяная, пылала. Минго намочил платок в холодной воде и обмотал ей голову, потом как можно более шумно подошел к двери. В коридоре никого не оказалось, но Лисси явилась, как только он ее кликнул. Он попросил соединить его с врачом, потом заговорил в трубку очень пространно и серьезно.
— Господин доктор, говорят из квартиры адвоката Бойерлейна. Я жених Марии Леенинг, которую вы пользуете от огнестрельной раны. Вы говорите, что никакой огнестрельной раны нет? Да, здесь вообще происходит много недоразумений, хотя бы то, что больную удерживают в доме против ее желания. Поэтому она оказывается без защиты, в то время как суд отбирает у нее ребенка. Вас не касается? Но меня, господин доктор, меня это очень касается! Вы скоро увидите сами насколько! Вас все ж таки должна интересовать ваша пациентка. У нее сорок, не меньше, и это стоит в тесной связи с тем обстоятельством, что вы не сообщили полиции о совершенном над нею покушении на убийство.
Он выслушал до конца решительное возражение врача, затем как ни в чем не бывало заговорил дальше:
— Нас не прервали?.. Вам, вероятно, хотелось бы знать, что я намерен делать? Сейчас я просто требую, чтоб Марии предоставили здесь, в доме, самый лучший уход, так как сейчас ее нельзя отсюда увезти: она слишком слаба. Но через три дня она должна поправиться. Иначе я привлеку вас к ответственности вместе с супругами Бойерлейнами; я знаю кое-кого, кто только того и ждет… Правильно, господин доктор, я — из деревни, от земли, вернее даже — с моря. В том-то и дело.
Он кончил и обернулся: чуть поодаль стоял Бойерлейн; адвокат как будто случайно вышел из комнаты в переднюю.
— Вы ищете выхода? — спросил он.
Минго заметил, что у Бойерлейна неподвижные зрачки и затрудненная речь. В целом создавалось впечатление угрожающей опасности, неизвестно только для кого. Бойерлейн мог, пожалуй, пасть жертвой преступления, но мог и сам покуситься на убийство.
— Сюда, пожалуйста! — сказал он.
Однако Минго был настороже, он только для вида проследовал до двери, которую тот хотел перед ним раскрыть. В действительности дверь вела в гардеробную, а за ней была расположена уборная, не имевшая окна. Бойерлейн хотел продержать там назойливого чужака (как называл он Минго) до тех пор, пока не уберет Марию из дому. Вместо этого он получил оплеуху и сам пролетел через всю гардеробную до трона своей уборной.
На лестнице Минго встретился с юным Куртом, который был не в лучшем состоянии, чем он.
— Майер, — сказал Минго, — я знаю, что ты пришел за Марией. Но сейчас у нее температура сорок, мы пока что — добрые друзья. Понял?
Курт сел на ступеньку и разразился слезами. Минго достал платок и высморкался, — лишь бы что-то сделать. Время шло, а они, изнеможенные, убитые отчаянием, сидели оба в бездействии, пока не послышались внизу шаги. Тогда они поспешили коротко договориться.
— Ты остаешься дома, — решил Минго. — Тебе скорее, чем мне, удастся выведать, если тут затеют что-нибудь против нее.
— Я ненавижу Викки!
— Только ты не беспокой Марию! Она сейчас не перенесет ни малейшей грубости с чьей бы то ни было стороны. Смотри же!
— Смотрю в оба.
Минго больше ее не видел, и так тянулось четыре недели. Только через Курта, которого он каждый раз вызывал из дому, он узнавал, в каком она состоянии. Несколько дней она была на пороге смерти. Курт сам только через щелку в дверях отважился взглянуть на нее, лежавшую под одеялом. «Она еще очень-очень красная», — так сообщал он. Оба понимали: скоро она станет совсем белая. Но смерть мешкала, пока не уступила места медленному выздоравливанию.
— Как нам поставить Марию на ноги? Она еще не скоро сможет вернуться в кафешантан.
— Ей это и не нужно будет, — возразил Минго, забывая осторожность. («Какое Майеру дело?» Счастливый победитель не мог больше сдерживаться.) — Мария поправится у нас дома в Вармсдорфе, и как только мы поженимся, я верну ей ребенка!
— Этого ты не сделаешь, — сказал сквозь зубы Курт, скорчив «свирепое лицо». — Не для того я старался. Вся эта история с Аделью! Вы — господа, а я — жалкий кули? Нет! Или Мария, или… — Он не досказал. — Вот увидишь, как она поступит сама.