Он ничего ей не обещал, но и Адель тут же позабыла про могилу на Рейне. Ее внимание переключилось на осмотр спальни.
— Мы поставим здесь тахту, — решила она. — Кровать сейчас немыслима. Тахта должна быть в ширину такая же, как в длину, и будет стоять посреди комнаты на возвышении. И все-таки мы будем лежать не выше чем на полметра от пола.
Курт закурил папиросу.
— Если б я мог сегодня же вылечить Марию! Мне бы только вернуть те отношения, какие были между нами раньше, — право, не так это много. Но я ради этого готов разорвать твое завещание.
— Не делай глупостей! Кто тебе помешает впоследствии жить с Марией? Завещания здесь во всяком случае бессильны. Но тогда вам обоим деньги будут не в радость — или по крайней мере ей. Учись на примере Адели! Нельзя позволять себя эксплуатировать, это кончается дурно. Я… я получила предостережение… да, предостережение… — повторила она несколько раз про себя, потому что и ее мысли неотвратимо возвращались по кругу все к тому же.
Несчастная отважилась на последнюю попытку проявить показное легкомыслие.
— Я еще здесь, а ты уже не считаешь нужным стесняться и обманываешь меня с балериной Нейман. Я видела, как ты в раздевалке стягивал с нее платье. — При этом она не без нежности толкнула его локтем.
Но он вскочил со стула, сжал кулаки.
— Не бей меня! — застонала Адель.
Растерянная, потрясенная действием своих слов, она глядела украдкой в его одичалые глаза, на скривленный рот с острыми зубами, — правая половина лица перекосилась. Минутой позже он хлопнул дверью в прихожей.
Целый час он бегал по улицам, не замечая даже контор тотализатора. Он охотно поехал бы в приют навестить сына, но в это время дня он застал бы там мать, а Курт избегал встречи. Не любил он женщину, неожиданно сделавшуюся из крестьянки слишком благородной. «Нет, «благородная» — не то слово. Правильней сказать — «чуждой», может быть даже «астральным телом», или как это там говорится. Я могу любить всех женщин, всех до одной, даже Адель; почему же не полюбить мне призрак? Да, но он не должен быть Марией!» Курт впервые оплакивал уходящую любовь, и так тягостно было у него на душе, точно он отрывал самого себя от собственного тела.
Наконец он все-таки сел в пригородный поезд. Мария между тем как раз этот час должна была провести подле своего ребенка. Ей не во всякое время давали пропуск. К тому же приходилось мириться с присутствием няньки, матери предоставлялось только право смотреть, как Ми кормят и одевают. «Ми», — говорила она и ждала, как милостыни, чтоб он улыбнулся ей или схватил за палец ручонками, которые когда-то обвивались вокруг ее шеи так часто, как она того хотела.
Она глядела, а сама была далеко. Смутные овладели ею помыслы — воспоминания и предчувствия, возникавшие только здесь, при виде ребенка. Обычно Мария безучастно шла навстречу неизвестности. А здесь, перед маленькой кроваткой, пробуждалось сознание. Образы Викки и других, ей одной лишь видимые, толпились здесь; обычно они не осаждали ее так нестерпимо-назойливо; и Марию охватила ненависть. Что бы кто ни сделал, пусть давно, все стало настоящим, вся связь событий, — ожило даже то, что таилось в былых намерениях и решениях Марии. На нее обрушилось все сразу как волна. Мария захлебывалась, вскипавшая кровь душила ее, хмель ненависти подкосил ей ноги.
Нянька уставилась на нее, раскинула руки и заслонила кровать. Мария сразу опомнилась, объяснила, что ей сделалось дурно, и вышла. Нянька тотчас же вызвала начальницу и попросила ее не допускать больше к ребенку мать: опасная особа, того и гляди чего-нибудь натворит! На деле же Мария как раз теперь была совершенно обессилена и обезврежена хмелем своей ненависти. Если она всегда будет чувствовать так сильно, она никогда ничего не сделает. Ее несчастье в том, что она по большей части не чувствует и не сознает, а только делает предопределенные ей движения.
Пока Мария дошла до вокзала, она оправилась и тут как раз натолкнулась на Курта.
— Ты от нашего ребенка? А я к нему. Нет, уж раз я тебя встретил, я поеду с тобой назад.
Мария согласилась, она говорила вежливо и спокойно, как ей это было свойственно теперь.
Они сидели в купе одни, но только перед самым выходом Курт решился сказать свое слово:
— Долго ли так будет тянуться, Мария? Чего ты хочешь? Да, ты! Не удивляйся, пожалуйста. Ты одна чего-то хочешь от всех нас. Если даже совершит в конце концов кто-то другой, все дело — в тебе!