Адель испугалась. Живительная щекотка, которую во время разговора она ощущала в своем измученном теле, вдруг исчезла. Женщина грузно поднялась, чтобы пойти навстречу недоброй ночи со своим любовником.
Последние три дня прошли в парализующей духоте; все чувствовали ее, стоило большого труда не показывать посетителям озабоченного лица. Только Мария оставалась безучастной. Она говорила своим постоянным клиентам, в том числе и Бойерлейну:
— Патрон собирается играть в уголовном фильме. Только никому об этом не рассказывайте. Он уже совсем вошел в роль. — Скажет и рассмеется коротким смешком.
Каждый вечер Курт делал ей выговор из-за какого-нибудь мнимого упущения. Его единственной целью было привлечь на себя ее внимание. Она глядела на него минуту и качала головой. Это могло служить указанием: «Еще ничего не случилось». Или просто значило: «Чем ты так встревожен?»
Минго сидел, уставившись в стакан. Столкновения Марии с Куртом от него не укрылись. Он каждый раз ниже опускал голову. Глухое чувство толкало его вскочить и позвать на помощь. Но с ужасом сознавал он, что во всем бойко шумящем зале никто его не понял бы. Конец недели, оживление, — а он привел бы из полицейского участка, что здесь напротив, двух шуцманов, пробился бы с ними через публику и потребовал бы: «Арестуйте!» Но кого? Минго смотрел в стакан, и холод пробегал у него по спине.
Одна Нина обратилась к нему с советом. Она выразила свое беспокойство о его девочке и даже опасения.
— Потребуйте, чтоб Марии дали расчет! Вы вправе — вы ее жених. Выставьте причиной, что патрон к ней придирается. Дайте ему пощечину. Уйдите со скандалом и не отпускайте от себя Марию! Я сама объявила Адели, что с первого ухожу, и я буду рада вырваться отсюда. — Она подсчитала — До первого еще девять дней. Доживем ли?
Минго заметил, что у нее разложены карты.
— Что-нибудь вычитали по ним? — Он рассмеялся слишком бойко.
— Нет, — сказала Нина и также засмеялась.
Разговор о расчете Адель сама ему облегчила. В воскресенье днем она зашла к молодым людям в их пансион.
— Вы мне нужны только еще на завтрашний день, — заявила она. — Мое истинное завещание, наконец, готово по всем статьям. Я оставляю каждому из вас половину, но если Мария выйдет за тебя замуж, она получит все целиком. Завтра мы пойдем втроем к нотариусу и уладим так, чтоб никто не мог оспаривать. Сегодня воскресенье, — соображала она, — день святой Цецилии, я спою на прощанье, и вы меня еще услышите в «Гареме» в последний раз. Завтра, подписав завещание, я ложусь в клинику, там вы не должны меня навещать: я буду некрасива. Но я могу прожить еще тридцать лет, и мне кажется, что так оно и будет. Вам нечего тут дожидаться. Сразу, как мы покончим дело у нотариуса, поезжайте на родину!
В этот вечер, в воскресенье, двадцать второго, патрон опять нашел предлог отозвать Марию в сторону.
— Фрейлейн Леенинг! — приказал он резко и пошел впереди нее к черному ходу.
По привычке он хотел снять с вешалки свое пальто. Но по дороге, по-видимому, вспомнил, что его пальто сегодня там не висит. Мария тоже обратила на это внимание. Рядом со своим она увидела пальто Минго: она сама позаботилась повесить его там. Пальто Курта отсутствовало.
Оба вышли неодетые на холод. Патрон уже забыл провинность буфетчицы, он спросил:
— Ну?
Она ответила:
— Завтра к нотариусу.
Курт молчал, хотел прислониться к стене, но вовремя вспомнил, что на нем его парадный костюм. Во дворе было темно, Мария различила только это движение.
— Значит, сегодня вечером, — сказал Курт. Он уже опять стоял прямо.
Мария взялась за ручку двери, собираясь войти. Она услышала его шепот:
— Обещай мне по крайней мере… после… Ведь тогда ты достигнешь чего хотела!
Это прозвучало как мольба, как крик погибающего. Но она не обернулась.
В четверть двенадцатого, как всегда, Адель взошла на подмостки. Ее приветствовали особенно бурные, долго не смолкавшие аплодисменты. Она тяжело оперлась о стул аккомпаниатора, но в лучах успеха угасла боль, которую испытывало тело. Еще раз забыла ее Адель и стала петь все свои песенки, кроме «Зова ребенка», хотя из публики настойчиво выкликали. Так как певицу всё не отпускали с подмостков, она, казалось, готова была уступить. Взгляд ее, блуждая, искал Марию. Потом она наклонилась к ближайшим гостям и сказала:
— Эта песня требует слишком большого напряжения, надо же и мне когда-нибудь отдохнуть.
С этими словами Адель спустилась и прошла через весь зал. По пятнадцати ступеням лестницы уже парил, слетая, балет — блистательный, цветущий; над прелестными головками диски сусального золота; длинноногие, юные феи. Когда мимо пропорхнула фрейлейн Нейман, старая Адель приказала: