Шум затих, в зале пусто, только надо еще отчитаться. Глухое ожидание в темноте, приближаются чьи-то голоса, шепчут: «Есть хочу! Дай мне поесть! Я никогда не ела досыта!» Это Елизавета Леенинг из богадельни в Бродтене. Голос ее становится выше, переходит в визг — и все-таки его заглушает далекий, давно забытый голос ребенка, одной из сестриц, унесенных морем. Деревянные башмачки! Вот они стоят еще рядышком на дамбе. У кладбищенской ограды застонала Фрида. «Ты же состоишь в больничной кассе?» — «Но не на такие дела!..» «Под липкой сидит он и ест с аппетитом. От задних ног дал вороне кусок», — вплеталось все время чье-то пение. Наконец только сердце Марии одно продолжало петь тихо-тихо, и она заснула, как весь ее мир заснул.
Она наполовину пробудилась, не хотела пробуждаться до конца и вдруг встрепенулась. «Досада в доме в утренний час! Утром между четырьмя и пятью ты должна особенно следить за собой!»
— Минго? — спросила она.
— Моя Мария! — отозвался он.
Машина по-прежнему рвалась сквозь ветер, но теперь Мария узнала этот воздух: близко море.
— Сейчас что — пятый час?
— Нет, моя Мария. Самое скверное ты проспала. Все чудесно. Теперь я везу тебя домой.
Она между тем угадывала в непроглядном мраке берег — совсем не вармсдорфский.
— Ты едешь окольным путем, — сказала она.
И Минго не отрицал. Оба боялись повернуть домой, не знали куда ехать, и Мария не возражала, когда они стали менять направление, замедлили ход и потеряли цель.
— Правь к хутору, где я служила. Хозяин спрячет нас.
Когда хутор показался в виду, Минго свернул, и она его не остановила. Теперь они выехали на дорогу, плохую дорогу на Вармсдорф; другой больше не было. Этой дорогой с давних пор они ездят и идут, соединенные счастьем и великой болью, как сегодня, и пройдут когда-нибудь в последний раз. Подкатив к поселку, машина, наконец, остановилась. Она несла их сюда безостановочно с того мгновения, как в Берлине раскрылось убийство. Они остановились и глядели друг на друга.
Странные были у Марии глаза, он только позже понял их взгляд. Он чувствовал одно: «Мария; и моя рука — ей на защиту; Мария у моей груди!» И она долго-долго лежала неподвижная на его груди. Но если ему был внятен только стук ее сердца, Мария слышала также и море; оно бушевало, вал надвигался все выше, сильней, неизбежней. «Иди, Мария…»
Она открыла дверцу машины, вышла.
— Я что-то знаю. Подожди здесь!
Она двинулась, она побежала и продолжала кричать:
— Чего там! Я все знаю.
Срезая угол, она пошла лугом, выбралась на Променаду задами, через узкий проулок у отеля Кёна. Сперва ей пришлось прислониться к стене дома, чтоб устоять против бури. Волны перехлестывали через дамбу, с каждым наскоком вздымались все выше. Мария вступила на дамбу, она боролась за каждый шаг. Там дальше есть местечко… вода стоит перед ним крутой стеной, но Мария видит насквозь: там поглотило водой хибарку. Поглотило всех, и меня тоже! Туда, на дно, в то самое место! На дно!
Она боролась — и вдруг заметила, что ее ждет уже там чья-то тень. Мария тотчас узнала чья, хотя она рисовалась на блеклом небе, точно камень, серый и недвижный под напором ветра и волн. Марии вспомнился камень, вставший перед ней в другое, далекое утро. Тогда она тоже бежала и он преградил ей дорогу, как теперь. С тех пор он постепенно приобрел человеческое лицо и однажды, совсем недавно, говорил с Марией запросто — «ты да я». «Так оно идет чередом: камень становится человеком, человек — снова камнем. Мы вернулись назад, я и он; ноги заплетаются, волны хотят меня унести, но я должна идти к нему!»
Она шла и шла вперед, несколько шагов превратились в долгие мили, она зашаталась, земля поплыла у нее под ногами, но, не давая ей упасть в воду, комиссар Кирш ее подхватил.
Он понес ее в свою машину. Тотчас рядом остановилась другая, и Минго выскочил на песок.
— Вот он я, господин Кирш. Арестуйте меня, Мария невиновна.
— Как и ты. Преступник задержан.
Минго задыхался, едва можно было разобрать его слова:
— Чего же вы хотите от нас?
— Я должен доказать, что вы не совершили убийства. — Остальное он опустил: «…и должен был не дать совершиться другому делу. Хотя бы одному».
— А вы можете доказать? — спросила Мария и громко расплакалась. Она плакала пуще и пуще, плакала, возвращаясь к жизни.
Кирш сказал:
— Ну поплачь, моя девочка! — Большой, грузный, он подтолкнул ее в машину. Затем резко приказал ее другу везти ее домой.