При этих словах кровь ударила ему в голову.
— Разве я вам нравлюсь? — брякнул он, не подумав.
Она пропустила эти слова мимо ушей, как ни в чем не бывало продолжая чистить фрукты. Но тон ее стал предостерегающим.
— С фирмой «И. Г. Хемикалиен» будьте осторожны, она нисколько не лучше, — я хочу сказать, что она тоже настроена далеко не прогрессивно, и с новичком могут приключиться странные неожиданности.
Но тут она прикусила слегка напомаженную губу. Эмануэль так и не узнал, какие неожиданности могут приключиться с новичком, а его разбирало любопытство. На лице его даже появилась складка, придававшая юноше Деловой вид.
— Давайте лучше мы с вами учредим собственную компанию или акционерное общество, — сказала она вдруг звонким голосом. — Только вы не должны тогда работать ни для кого другого.
Нельзя было не понять позы и взгляда этой женщины — как ни двусмысленны они были; он вскочил, физически задетый ее словами, и устремился к ней, но вдруг, круто повернувшись, отошел к окну. Когда он снова обернулся, она сидела в той же позе, изящно опершись щекой на руку; пальцы в сверкающих перстнях свешивались вниз, взгляд, хотя и удивленный, был совершенно спокоен.
Эмануэль пришел в ярость от своей оплошности. Эта женщина молола всякий вздор — она это называла поболтать, — а сама оставалась ко всему безучастной. Она бросала ему вызов — и в ту же минуту играла в святую невинность. Она показалась ему отвратительно лицемерной и как женщина и во всем остальном. И Эмануэль счел за благо держаться «остального»; как ни был он взбешен, он искал наименее опасного пути.
— Вы говорите — бороться! Нет, борьба — это нечто иное. Если один обладает всем, а у другого — ничего нет, какая же тут борьба? Стоило нам растеряться оттого, что страна лишилась твердой валюты, — и уже банки и промышленность прибрали к рукам все, что имело денежную ценность. Точно взломщик, похитивший ваши жемчуга темной ночью, когда вы заснули.
Нора Шаттих играла длинной нитью жемчуга, и это навело его на сравнение.
— Теперь им не хватает одного: участия в политической власти, которая пока еще за нами. По ней-то они и тоскуют. Вот почему они нанимают вооруженные разбойничьи шайки и умышленно истощают государственные финансы: потом они выступят в роли спасителей. И это им удастся. Горстка богачей еще раз захватит всю власть, как прежде — горстка князей. Но это ненадолго. Могу дать письменное ручательство, — ненадолго! Так или иначе, а кое-чему мы все-таки научились!
— Ну, вот, все ясно, — сказала Нора Шаттих. — Вы большевик. Да кроме того, еще глупый мальчишка, потому что богачи — те, кого вы считаете богачами, — давно уже вывелись. Мы все работаем.
— Вы работаете? — спросил он, окидывая ее быстрым взглядом.
Взвинченный собственными громкими словами, он с откровенным вожделением рассматривал то, что она могла предложить — фарфоровые краски, крупное тело, блеск волос и платья, даже нос, напоминавший нос скелета. А ей показалось, что его пылающий взгляд устремлен только на ее жемчуга. Она сунула длинную нить в вырез платья. Он машинально наклонился, чтобы рассмотреть драгоценность. Там, внутри, был молочно-белый пейзаж и нежные возвышенности груди колыхались от учащенного дыхания.
Чтобы прийти в себя, злополучный Эмануэль стал позади Норы и попал из огня да в полымя. Ее обнаженная до низу спина была необыкновенно красива.
— Мой муж — это легко доказать — работает один за тридцать служащих вместе взятых. А жалованья получает только в двадцать раз больше.
Она говорила назидательным тоном, а Эмануэля за ее спиной бросало в жар и в холод. Он сбивчиво, скороговоркой бормотал что-то об участии в прибылях, об акциях, окладах, выдаваемых членам наблюдательных советов, — обо всем, что получал Шаттих сверх жалованья. Она авторитетно заявила, что все это сущие пустяки, и он оставил свои тщетные попытки.
— Чем, собственно, вы там занимаетесь? — спросила она недовольным тоном, но позы не переменила.
А Эмануэль в это время лихорадочно соображал, что произойдет, если он возьмет да и поцелует эту большую голую спину. Ведь ясно: для того ее и подставили.
«Я молод», — думал юноша, чтобы распалить себя, но толку от этого было мало: он трусил.
— И это все, что вы можете мне сказать? — прозвучал спереди голос дамы.
И он снова завел свою песню о самовластье концерна, о том, что у него нет ни малейшей надежды на самостоятельную жизнь, о духовной кабале.
— Рано или поздно она не минет никого, мы скованы по рукам и ногам, и это порождает чувство неполноценности. Даже уехать из этого города, появись у меня такое желание, я и то не мог бы!