— А вам хотелось бы? — спросила Нора Шаттих и первый раз обернулась к нему. — Вы эгоист, как все мужчины, любого поколения. Вы все время развлекаете меня перечислением собственных забот и даже хотите уехать. А я разве могу уехать? Я здесь пленница. — И устало добавила: — Золотая клетка все та же клетка. Вы хорошо разглядели меня?
— Я чересчур много на вас гляжу, — ответил он.
Лицо ее все еще выражало усталость, жажду чуткого, бережного обращения.
— Я страдаю от успехов этой посредственности, моего мужа, к которому я так же прикована, как вы к своему концерну. Как человеческая личность, я стою больше, чем он, и эта «прибавочная стоимость» никогда не будет реализована. Вы понимаете? Я — словно мертвый капитал, а время уходит. Я могла бы еще пожить в Берлине, а потом уж засесть здесь на привязи… Вы понимаете меня?
— Понимаю, — с готовностью откликнулся он.
— Волноваться по утрам — для меня яд. — И рука ее скользнула в потайное местечко, к сердцу. — Позвоните горничной!
Зачем она это сказала? Звонок был под стеклянной крышкой стола.
— Или сами помогите мне прилечь!
Эмануэль молча избрал последнее. Молодой человек повел сорокалетнюю красавицу налево, и когда он распахнул дверь, за ней и вправду оказалась спальня; впереди находилось еще небольшое помещение, где стоял диван. Но кто это поджидает их у зеленого шелкового занавеса, задернутого лишь наполовину? Горничная Мариетта.
Состроив невинную и почтительную физиономию, наблюдала она вступление в спальню своей госпожи под руку с молодым человеком.
Мариетта озабоченно взбила подушки и лишь чуть-чуть, да и то больше для вида, прикрыла госпоже ноги… Нора опустила веки, а ее поклонник удалился вместе с плутовкой за занавес.
— А что теперь? — спросил он.
— Будьте только осторожны, — шепнула Мариетта, — иногда она кричит.
Умная девушка исчезла, предоставив молодому человеку самому выпутываться из трудного положения. Он уже собирался улизнуть, но вдруг заметил, что дама смотрит на него из-под полуопущенных необычайно длинных и густых ресниц.
О, у нее были кое-какие прелести, ноги, например, так и оставшиеся непокрытыми. Заметив, чем он заинтересовался, она невинно спросила:
— Сколько лет дали бы вы моим ногам?
— Если бы я не знал, что им тридцать, то подумал бы: восемнадцать!
Ответ пришелся ей по душе, она улыбнулась улыбкой мученицы.
— Положите мне подушки повыше! Я хочу, чтобы вы оставались поближе ко мне. Так лучше для нас обоих. Кстати, с кем вы изменяете вашей жене?
Он покраснел, с раздражением чувствуя, что кровь прилила ему даже к ушам. Он стоял перед Норой Шаттих пень пнем, потому что не вовремя вспомнил об Инге.
Ее образ, казалось отодвинувшийся вдаль, вдруг завладел Эмануэлем с неожиданной силой. Юноша ощущал его почти физически: как будто Инга вошла в комнату, Эмануэль даже перестал слышать, что говорит Нора.
Она, кажется, повествовала об одном из директоров «И. Г. Хемикалиен» — даже о председателе, и это каким-то образом было связано с ее ногами. Впрочем, может быть, и с другой частью тела — с грудью, что ли в честь председателя она обнажила грудь, а он вдруг предпочел спину. Можно было подумать, что говорилось о жарком — так деловито излагала эта дама все подробности.
— Да ведь и вы тоже обозревали сколько могли мою спину. Я знала, чем вы были заняты.
Нора придала своему лицу выражение актрисы, разыгрывающей сцену тяжелой душевной борьбы, в которой она изнемогает. Между тем Эмануэль уже приходил в себя. От мысли об Инге, присутствие которой он только что физически ощущал, его возбуждение не только не улеглось, но еще больше усилилось. Вся эта путаница чувств возмущала его, и он подошел к даме. «Будь что будет», — подумал он и положил руку на ее ногу.
Она, словно не заметив этого, как ни в чем не бывало продолжала рассказывать, что каждую минуту готова обмануть Шаттиха. Да и что за важность — при их-то духовной разобщенности. Если муж — человек с «гнилой сердцевиной», он не имеет права на ее верность… Следовательно, жена получает обратно свою свободу.
Это словцо — «гнилая сердцевина» — подвернулось ей весьма кстати. Она еще несколько раз бросила мужу упрек в этом недостатке. По ее словам, Шаттих был всего-навсего изворотливый деляга и ничтожество, пока еще не изобличенное. Тем хуже для его жены. Уж во всяком случае не ради него отказывалась она от настоящего союза… Нога, на которой лежала рука Эмануэля, дрогнула.