— Никак нельзя! Это я и сам понимаю. Да и не в силах я. Ведь ты меня знаешь, я инженер, почти что машина; а в частной жизни к тому же еще и отец таких трезвых детей, как вы. Сама посуди, возможно ли, чтобы как раз перед вами я предстал в виде бесплотного духа?
Она уже собиралась рассмеяться. Но на беду он прибавил:
— Да еще тогда, когда стреляют в нашего славного мальчика. — И ей стало уже не до смеха.
— Стреляют, — пробормотал отец и задвигался проворнее. — Кому, впрочем, охота стрелять! Другие к этому вовсе не склонны. Скорее уж сам он… Ты согласна с тем, что он — бурный?
— Да.
— И непостоянный?
— Да, да.
— С него станет, что он прострелит кому-либо руку даже без злого умысла. Я говорю «руку» потому, что случайно коснулся твоей руки. — Но держал он ее за руку весьма крепко. — Так последи же за нашим мальчиком.
Он сказал это так интимно и таинственно, словно и мысли не допускал об участии в их союзе кого-либо третьего, и особенно — Эмануэля. Юноша мчится в гоночной машине, но руль управления здесь, и падение в пропасть можно предотвратить только отсюда. С этой минуты Инга уже иначе смотрела на Эмануэля, он стал теперь меньше, он нуждался в опеке, он уже не был средоточием всех ее страстей. Ей стало радостно — неизвестно почему. И вместе с тем пришло настроение, какое бывает перед разлукой, и это было совсем уж непостижимо.
Ведь ей ничего больше не нужно — только снова увидеть его, быть сейчас же, сию же минуту возле него! «Быть с ним мысленно? — подумала она презрительно. — Нет! Схватить его всем телом, схватить, вернуть его, его тело и те десять минут!»
Инга улетучилась. Отец не мог потом припомнить, как она ушла.
Что же касается Бирка… Он сам сказал: «Что касается меня…» — и бросился на постель в полном изнеможении. Напротив висело распятие, кусок коричневого дерева с серебряными инкрустациями, и на нем задержался его поначалу безразличный взгляд. Постепенно этот взгляд становился более глубоким. Бирк окреп, почувствовал прилив новых жизненных сил, точно так же, как несколько часов назад его дочь Марго в церкви святого Стефана. Дочь Марго заимствовала у него не меньше, чем дочь Инга.
Он думал обо всем, кроме своих профессиональных, будничных дел. Все это уже кануло в прошлое. Здесь лежал некто, отошедший от всего сделанного на своем веку; и осталось от него лишь то, что остается от человека, если лишить его привычных обязанностей, забот, опасений. Да, он решил дать полную волю детям — и такой, как Инга, и такой, как Марго, и даже такому, как юный гонщик. И все это он сделает отсюда, лежа в постели. Сделает так, словно все происходит по замыслу главного инженера Бирка.
Он расшевелил молодежь да еще в придачу нескольких стариков и укрепил каждого в том, к чему тот был по природе своей склонен. А уж теперь остановить кого-либо из них не в его власти. Да и нет у него охоты тормозить самого себя или ход действия, им же задуманного. Многое из того, что свершится, он мог заранее рассчитать, а иное не мог, но не от этого у него болела голова и сосало под ложечкой. Он взял на себя чрезвычайную ответственность: быть и тут, и там, и в кровати, и на арене всевозможных приключений. Он держал ответ за тех, кого привел в движение, и был обязан, если понадобится, оградить их от них самих; приходилось смотреть за ними в оба.
Это было очень трудно и сложно. Бирк не отрывал глаз от распятия: в эти редкостные минуты душевной окрыленности он не находил в своем поле зрения ничего другого. Ему казалось, что он отделяется от самого себя, хотя он продолжал лежать в той же позе; ему мерещилось, что он взлетает и потом опускается у какой-то определенной цели, где переживает вполне реальные события вместе с другими действующими лицами сочиненной им драмы. Они его не замечали, зато он видел их; и не успевали они что-либо заподозрить, как он уже снова лежал на своей кровати. Рискованная это была игра, но все же игра, значит нечто интересное и увлекательное. С ней забывались все печали, но стоила она неимоверных усилий. Бирк разрушал себя. Это было видно и медицинской сестре и вообще всем окружающим. Но колеса уже завертелись, и он даже не помышлял отступиться от своей затеи, хотя часто со стоном повторял: «Так нельзя».
IX
Эмануэль решил открыть глаза председателю «И. Г. Хемикалиен» на его почтенного коллегу Шаттиха. Он уже не верил Шаттиху, что тот выступает против него, в интересах «И. Г. Хемикалиен». Напротив, Шаттих не имел ничего общего с этим концерном, разве только вредил ему по долгу службы где только мог. У этих двух концернов никогда не было единых интересов — это понял бы и малый ребенок. Шаттих просто наврал. Ему удалось втереть очки Эмануэлю, но ненадолго.