Особенно крепок на вид был священник. Тот как будто улыбнулся, но Шаттих, мастер разбираться в людях, понимал, что проступившие вокруг глаз морщинки не изменили выражения взгляда, который остался серьезным и острым. «Нелегкое дело», — думал политик. Его собеседник возразил:
— Если вы за войну с Россией…
Шаттих, протестуя, сделал широкое движение рукой, но пастор продолжал:
— Если вы за войну с Россией, господин рейхсканцлер, я должен вам сказать, что церковь ведет лишь духовную борьбу и неизбежно одерживает в ней победы.
— Помощь со стороны промышленных кругов еще никому не вредила.
— Я этого и не говорю. Вполне возможно, что мое церковное начальство признает общность некоторых внешних обстоятельств, вызывающих тревогу у нашей церкви и, как вы изволили сказать, у экономических кругов, и согласится воспользоваться этой общностью в своих чистых целях.
— В чистых целях, — благосклонно повторил политик, так как эти слова были произнесены с ударением. — Ведь вы, ваше преподобие, сообщите о нашей беседе кому следует.
— Я обязан доложить о ней более высоким инстанциям.
— Правильно. Было бы хорошо, если бы ваш папа издал указ. — Он тут же поправился: — Буллой против большевиков его святейшество произвел бы сенсацию. Ее ждут. Впечатление было бы такое же, как от звуковой кинокартины, снятой по последнему слову техники. Верующие вздохнули бы, наконец, полной грудью, поверьте мне.
— Вам-то как верующему это понятно, — подтвердил священник, сам впадая в юмористический тон. Но затем в раздумье заметил: — По моему личному мнению, папа не издаст буллы, на которую вы рассчитываете.
Шаттих засопел и вполголоса сказал:
— Хотите пари?
Они обменялись взглядами, пожали плечами.
Шаттих без всякого перехода заговорил о концентрации всех гражданских сил. Он слегка повысил голос.
Многие из присутствующих стали прислушиваться к его словам; он перешел на председательское место. Гости тоже разместились за столом. Шаттих говорил стоя, будто ему внимала вся подлежащая рационализации Германия. Честолюбие, выгода, до известной степени даже убеждения, — он умел сыграть сразу на всех струнах. В этом была его сила.
Друг Шаттиха, господин фон Лист из Берлина, исподлобья поглядывал на него через стол, думая примерно следующее: «В нем все же что-то есть. И не совсем зря я на него поставил… Этот пышный зал смешон… да ведь вкуса у них никогда не будет!..» Господин фон Лист имел в виду немцев, сам он родился в одной из стран, прежде входивших в состав Австро-Венгрии. «А это жалкое общество! Но он держится неплохо, как настоящий крупный делец. Портрет Короля-солнца над его головой вполне гармонирует с обстановкой. Бесцельно снова выдвигать его в рейхсканцлеры», — вертелось в голове у фон Листа. «Какая мне от этого выгода?» — думал он именно такими словами. «Мы его посадим на пост, где он окажет нам куда большие услуги. На что мне рейхсканцлер, делающий фашизм?» — думал господин фон Лист. «Фашизм я и без него сделаю, — думал финансовый магнат. — Но там, где делаются крупнейшие дела, Шаттих мне нужен».
«У Шаттиха уже, должно быть, в горле пересохло», — думали Бауш и другие; тем не менее все почтительно его слушали. Его удлинившееся, отвердевшее лицо, которое даже цветом своим производило более внушительное впечатление, пока он исполнял председательские обязанности, напоминало им о трупах, через которые он уже перешагнул или перешагнет в будущем. Поэтому они возлагали на него надежды.
Руководитель Союза потребовал концентрации гражданских сил, хотя конечные цели ее определил весьма расплывчато. Кто-то из слушателей попросил его высказаться конкретнее. Шаттих ответил: «Я твердо решил не подрывать с самого начала работу нашего Союза конкретными высказываниями». Его грозно насупленный лоб противоречил осторожным словам, и надо сказать, что это сочетание пришлось всем по вкусу. Доверие к Шаттиху еще более возросло.
«Он христианин, — думал господин фон Лист, — и уже поэтому будет мне полезен как подручный, кроме того он еще не сидел». С самим господином фон Листом такая неприятность приключилась во времена австрийской монархии. «Это, конечно, могло точно так же случиться и с ним. Но в счет идут только факты. Сидеть и не сидеть — это как день и ночь, будь мы хоть трижды одинаковые… коммерсанты. Я говорю: коммерсанты, я говорю: сидеть, — размышлял элегантный и решительный господин фон Лист, придавая равнодушное выражение своему аристократическому, холеному и все же покрытому пятнами лицу. — И при всем том в Берлине я царь и бог. Настанет пора, и я застрою весь Тиргартен{7}. Они преподнесут его мне, бросят его мне вслед, испугавшись сумм, которые они у меня перебрали, потому что они — банкроты». Он, впрочем, хорошо знал, что это одни мечты. Тиргартен никто ему не преподнесет. Даже «они».