— Нет, Родерик, не могу. Ведь сегодня самый счастливый день в моей жизни.
Диктатор скривил губы, явно желая сказать, что день станет еще счастливее, если арестуешь жулика.
— Да послушайте наконец, — пролепетал я, — это чистейшее недоразумение.
— Ха! — возгласил Диктатор.
— Я подумал, что это мой зонт.
— Вот в этом-то и состоит ваша беда, молодой человек, — изрек папаша Бассет. — Вы совершенно не способны уразуметь разницу между meum[4] и tuum.[5] Так и быть, на сей раз я отпущу вас с миром, но советую вести себя очень осмотрительно. Идемте, Родерик.
Они потопали прочь, но в дверях Диктатор еще раз смерил меня взглядом и снова издал свое «Ха!»
Можете себе представить, какое гнетущее впечатление произвел этот инцидент на человека с тонкой душевной организацией. Первым моим побуждением было плюнуть на теткину миссию и поскорее домой, пропустить еще стаканчик живительного эликсира. Душа жаждала его, как та самая лань, которая желает к потокам воды,[6] или как там еще сказано. Каким надо быть кретином, чтобы выйти из дома, приняв всего одну порцию! Я уже хотел улизнуть и со всех ног к животворящему источнику, но тут из задней комнаты вышел хозяин, впустив в лавку густую волну мясных запахов и рыжего кота, и поинтересовался, чем он может мне служить. Увы, он напомнил мне о цели моего визита, и я ответил, что, насколько мне известно, у них в лавке продается сливочник восемнадцатого века.
Хозяин отрицательно помотал головой. Унылый такой замшелый старичок, чуть не весь скрыт седыми космами бороды.
— Опоздали, сударь. У него уже есть покупатель.
— Не мистер ли Траверс?
— Угу.
— Тогда все в порядке. Узнай, о муж приветливый и величавый, — продекламировал я, желая его задобрить, — что упомянутый тобою Траверс — мне дядя. Он попросил меня взглянуть на сливочник. Так что извольте показать. Представляю, какая это немыслимая рухлядь.
— Корова очень красивая.
— Ха! — бросил я, подражая интонациям Диктатора. — Это вы считаете ее красивой. Важно, что скажу я.
Признаюсь честно, что в старинном серебре я ничего не смыслю, увлечение дядюшки всегда считал чудачеством, которому он зря потакает, эта страсть может завести его Бог знает как далеко; впрочем, я щадил его чувства и своего мнения никогда не высказывал. Я, конечно, и не ждал, что означенная корова приведет меня в восторг, но когда брадатый старец вынырнул из тьмы, в которой скрылся минуту назад, и показал мне свой экспонат, я чуть не расхохотался. Потом мне захотелось плакать. И за такое уродство мой дядюшка готов выложить чертову прорву денег! Нет, это удар ниже пояса.
Передо мной была серебряная корова. Я назвал предмет коровой, но не спешите представить себе симпатичное, полное чувства собственного достоинства травоядное, вроде тех, что мирно пасутся неподалеку на лугу. Это вульгарное, хамское отродье принадлежало к темному уголовному миру, именно такие плебеи шляются по улицам и сплевывают себя под ноги. Высотой тварь была около четырех дюймов, дюймов шесть в длину. На спине откидная крышка, хвост загнут кверху и касается кончиком хребта — надо полагать, эта петля служила ручкой для любителей сливок. При виде ее я словно опустился на самое дно общества.
Поэтому мне не составило ни малейшего труда выполнить наставления тетушки Далии. Я скривил губы, презрительно сморщил нос и с отвращением фыркнул. Все это означало, что корова произвела в высшей степени отталкивающее впечатление, и замшелый старикан дернулся, будто ему нанесли удар в самое сердце.
— Нет, нет, нет, и еще раз нет! Что за монстра вы мне принесли? Уберите с глаз долой, смотреть противно, — повелел я, кривясь и фыркая. — Вас надули. Корова…
— Надули?
— Вот именно — надули. Корова слишком молода.
— Слишком молода? — Кажется, у него даже пена показалась изо рта, впрочем, не уверен. Но все равно он был потрясен до глубины души, это несомненно. — Как это возможно — слишком молода? Мы современными подделками не торгуем. Вещь восемнадцатого века. Вот клеймо, смотрите!
— Не вижу никакого клейма.
— Вы что, слепой? Тогда выйдите на улицу, там светлее.
— Пожалуй, — согласился я и вальяжно двинулся к двери — ну просто величайший знаток, досадующий, что у него попусту отнимают время.
Вальяжно я сделал всего несколько шагов, потому что мне под ноги попался кот и я чуть не упал. С трудом удержавшись на ногах, вылетел из лавки, точно вор, за которым гонится полиция. Корова выскользнула из рук, а я, к счастью, столкнулся с прохожим, иначе грохнуться бы мне в канаву.
Ох, напрасно я сказал к «счастью», потому что прохожим оказался сэр Уоткин Бассет. Он столбом стоял в своем пенсне, с ужасом и негодованием выпучив глаза; я словно бы видел, как он загибает один за другим пальцы на руке. Так, сначала сумочки воровал, потом зонты, теперь антикварную лавку ограбил. Весь вид папаши Бассета выражал, что чаша его терпения переполнилась.
— Полиция! Родерик, зовите полицию! — завопил он и отпрыгнул в сторону.
Диктатор рад стараться.
— Полиция! — гаркнул он.
— Полиция! — верещал папаша Бассет козлетоном.
— Полиция! — рыкнул Диктатор чуть ли не в субконтроктаве.
В тумане замаячило что-то огромное и вопросило:
— Что тут происходит?
Конечно, пожелай я задержаться и вступить в беседу, я все бы объяснил, но у меня не возникло желания задержаться и вступить в беседу. Боком, боком в сторону, потом со всех ног наутек — только меня и видели. «Стой!» — раздался крик, но так я и остановился, ждите. Тоже мне, нашли дурака. Я бежал улочками и переулочками и наконец оказался неподалеку от Слоун-сквер. Там сел в такси, и оно повезло меня в цивилизованный мир.
Сначала я решил заехать в «Трутни» и перекусить, не очень скоро понял, что такое испытание сейчас не по мне Я чрезвычайно высокого мнения о клубе «Трутни» — этот блеск остроумия, дух товарищества, атмосфера, впитавшая все самое лучшее и талантливое, чем может гордиться Лон дон, — однако сидящие за столом, я знал, будут кидаться друг в друга хлебом, а мне в моем нынешнем состоянии летающий хлеб категорически противопоказан. И, мгновенно изменив планы, я велел шоферу везти себя в ближайшие турецкие бани.
В турецких банях я любил нежиться подолгу, и потому воротился домой уже к вечеру. Мне удалось поспать часика три в моей кабинке, а после того как с меня сошло семь потов в исцеляющей все недуги парной и я окунулся в ледяной бассейн, мое лицо заиграло прежними здоровыми красками. Весело напевая, я отпер дверь своей квартиры и вошел в гостиную.
И тут моя радость вмиг улетучилась: на столе лежала пачка телеграмм.
ГЛАВА 2
Не знаю, слышали ли вы из моих уст о прежних похождениях вашего покорного слуги и Гасси Финк-Ноттла, а если слышали, хватило ли у вас терпения дослушать все до конца, но если вам все же знакома та история, вы, несомненно, помните, что неприятности тогда начались со шквального огня телеграмм, и, естественно, не удивитесь моему признанию, что я глядел на гору телеграммных бланков без всякого удовольствия. Вид телеграмм — много ли их, или хотя бы одна — вызывает у меня предчувствие беды.
Сначала мне показалось, что этих окаянных вестников Судьбы десятка два, не меньше, но при внимательном рассмотрении насчитал три. Все были отправлены из Тотли и все подписаны одним именем.
Я прочел первую:
Вустеру
Беркли Мэншнс
Беркли-сквер
Лондон
Приезжай немедленно. Мы с Мадлен серьезно поссорились. Жду ответа. Гасси.
Потом вторую:
Удивлен, что нет ответа на мою телеграмму, в которой прошу приехать немедленно. Мы с Мадлен серьезно поссорились. Жду ответа. Гасси.
И наконец третью:
Берти, скотина, почему не отвечаешь на мои телеграммы? Я послал тебе сегодня две с просьбой приехать немедленно, мы с Мадлен серьезно поссорились. Брось все и поскорей приезжай, постарайся помирить нас, иначе свадьба не состоится. Жду ответа. Гасси.