— О, Хильда! Я так рада!
— Я и сама вполне довольна. Душка Харолд. Лучший из мужчин. Хотя, естественно, нуждается, чтобы ему время от времени указывали его место и учили уму-разуму. Но нечего мне болтать про Харолда. Я не за этим пришла. Там у крыльца какой-то малый в автомобиле хочет тебя видеть.
— Меня?
— Так он говорит. Фамилия — Перебрайт. Мадлен обратилась ко мне.
— Берти, это, наверно, твой приятель Клод Перебрайт. Что ему, интересно, надо? Пойду выясню. — Она оглянулась на подругу, и увидев, что та уже вышла обратно в сад, не иначе как затем, чтобы научить уму-разуму садовника, подскочила ко мне и пожала мне руку.
— Будь мужествен, Берти, — произнесла она тихо и высокопарно. — Настанет день, в твою жизнь войдет другая девушка, и ты еще будешь счастлив. Когда-нибудь, состарившиеся и поседевшие, мы с тобой будем с улыбкой вспоминать все это… но, я думаю, пряча за улыбкой слезу.
И — шасть в сад. А я остался, и на душе у меня было кисло. Я услышал, как атлетическая барышня в саду говорит садовнику, что он может безбоязненно и дальше стоять, опираясь на лопату, — черенок не сломается. А потом она снова вошла в комнату и сразу же самым неприятно-фамильярным образом шлепнула меня с размаху по спине, сердечно присовокупив:
— Привет, Вустер, старичок!
— Привет, Гаджен, старушка! — столь же любезно отозвался я.
— А знаете, Вустер, мне ваше имя кажется знакомым. Не иначе как я слышала о вас от Харолда. Харолда Анструтера знаете?
Я-то сразу понял, о ком идет речь, как только услышал это имя от Мадлен Бассет. Жирный Анструтер был моим партнером по теннису, когда я на последнем курсе защищал честь Оксфорда в этом виде спорта. Я открылся атлетической подруге и заработал еще один шлепок по спине.
— Я так и думала. Харолд очень хорошо о вас отзывается, Вустер, старина, и вот что я вам скажу, я пользуюсь большим влиянием на Мадлен и теперь употреблю его в ваших интересах. Поговорю с ней, как мать с дочерью. Черт возьми, нельзя же допустить, чтобы она вышла за какого-то Финк-Ноттла, когда у нее в списке очередников игрок теннисной сборной! Храбритесь, Вустер, старичок! Храбритесь и наберитесь терпения. Пошли позавтракаем.
— Спасибо большое, не могу, — ответил я, хотя мне было очень невесело на пустой желудок. — Мне пора ехать.
— Ну, что ж, не хотите, как хотите. А я пойду. И наемся за милую душу. Устрою себе из завтраков завтрак, чтоб запомнить на всю жизнь. Так великолепно я, кажется, себя не чувствовала с того времени, как выиграла в Роудине[84] школьное первенство по теннису.
Я напружился, чтобы выдержать еще один шлепок по спине, но веселая атлетка внезапно переменила тактику и ткнула меня кулаком под ребро, окончательно вышибив из меня дух, сколько его еще оставалось после ее угрожающих речей. Потому что, представив себе, каков будет результат, если такая мать-командирша замолвит за меня слово перед Мадлен Бассет, я сразу увял на корню. Ноги мои, как принято говорить, налились свинцом, я, с трудом передвигая их, вышел через стеклянную дверь в сад и поплелся на шоссе, рассчитывая перехватить Китекэта, когда он будет ехать обратно, и разузнать у него, чем закончились здесь его переговоры.
Однако, как и следовало ожидать, Китекэт пронесся мимо на такой скорости, что привлечь его внимание к моей особе на обочине не представлялось возможным. Он исчез за горизонтом, точно гонщик на Бруклендском ипподроме, а я остался стоять на дороге.
Понурый, охваченный черными предчувствиями, я побрел на станцию, чтобы позавтракать там чем Бог послал и уехать на поезде обратно в Кингс-Деверил.
ГЛАВА 18
Ребята, которые командуют на железных дорогах, похоже, не особенно заботились о человеке, едущем из Уимблдона в Кингс-Деверил, наверно, они считали по доброте душевной, что в это обиталище головорезов и вурдалаков человеку ездить вообще незачем. Доезжаешь, с двумя пересадками, до Бейсингстока, там пересаживаешься опять и едешь по железнодорожной ветке, но чем ехать по ветке, быстрее дойти пешком.
Первым, кого я увидел, когда на неразгибающихся ногах вышел наконец на перрон в пункте назначения, чувствуя себя так, будто сызмальства был приклеен к вагонному сиденью, и удивляясь, что не пустил по стенке цепких побегов, как дикий виноград, — первым, кого я увидел, был мой двоюродный брат Томас. Он покупал в киоске кинозвездный журнал.
— А, здорово, — сказал я ему. — Так ты все-таки здесь?
Он холодно покосился на меня и издал только одно восклицание: «Фу ты!», — которым он последнее время положительно злоупотребляет. Юный Тос — мальчик крепкий, закаленный, своего рода Джеймс Кэгни в отрочестве с небольшой примесью Эдварда Дж. Робинсона. Волосы у него рыжие, выражение лица наглое, манера держаться надменная. Казалось бы, если твоя мамаша — тетя Агата, в чем отпираться бесполезно, по-моему, постыдись людей, сиди и не высовывайся. Как бы не так. Тос расхаживает с таким видом, будто он тут всему хозяин, и разговаривает с двоюродным братом довольно бестактно и чуть ли не переходя на личности.
Вот и сейчас он сразу же перешел на личности и коснулся моего внешнего вида, в данный момент, надо признать, далеко не элегантного. От ночных поездок в «молочном» поезде с человека, естественно, сходит лоск, а посидишь под кустом в тесном общении с сороконожками, и потеряешь всякую молодцеватость.
— Фу ты! — сказал мой юный кузен. — Тебя что ли кошка с помойки притащила?
Понимаете теперь? Тон совершенно неправильный. Но я был не настроен пускаться в перепалку, поэтому только дал ему щелбана и мрачно прошел дальше. Вышел на привокзальную площадь, и вдруг меня кто-то окликает. Смотрю — Тараторка в автомобиле.
— Привет, Берти, — говорит она. — Откуда ты, месяц мой ясный? — Она огляделась вокруг с настороженным, заговорщическим видом, как будто играла подлую предательницу в шпионской кинокартине. — А ты заметил на перроне?..
— Заметил.
— Дживс доставил его вчера вечером, согласно телеграфной накладной. Дядя Сидней сначала был ошарашен и едва не произнес слова, которые вычеркнул из своего лексикона, когда принял духовный сан. Но все обошлось отличным образом. Дядя очень любит играть в шахматы, а Томас, оказывается, признанный чемпион своей школы, у него голова набита всякими гамбитами, эндшпилями и прочими штуками, так что они прекрасно поладили. Я его полюбила всем сердцем. Какой это добрый, симпатичный мальчик, Берти!
Я захлопал глазами.
— Ты про моего кузена Томаса?
— Он такой преданный друг! Когда я ему рассказала, как злодей Доббс арестовал Сэма Голдуина, он был просто вне себя от справедливого негодования. Он собирается оглоушить его.
— Что, что он собирается сделать?
— Это из детективов. Там люди оглоушивают друг друга такими короткими, но сподручными резиновыми штуковинами.
— Но у него же нет такой короткой, но сподручной резиновой штуковины.
— Именно что есть. Он купил ее в Лондоне в универмаге, пока гостил у тебя. Поначалу она была предназначена для одного противного мальчишки в школе, которого зовут Мурло, но теперь будет использована против Доббса.
— О, Господи!
— Доббсу только на пользу пойдет, если его хорошенько оглоушить. Очень может быть, что он после этого качнет новую жизнь. У меня такое чувство, что вообще намечается поворот к лучшему и скоро начнется эра всеобщего счастья. Возьми, например, Китекэта, если тебе нужен наглядный образец. Видел его?
— Только издали, — ответил я рассеянно, так как мысли мои были целиком заняты юным Тосом и его военными приготовлениями. Человеку, у которого нервная система и так вдрызг измочалена, только того и не хватает, чтобы его родной двоюродный брат избивал полицейских резиновой дубинкой. — А что Китекэт?