— Как, опять? Боже мой, Энн, это превращается в привычку! Кто же отец на сей раз? Рассел или судья Долфин? Или, может быть, ты попала в дурную компанию?
— Я тебе ни слова не говорила про судью Долфина!
— Ни слова? Ну-ну! Зато я один раз видела, как ты на него смотришь. Деточка, ты смотрела на него не-прилично. Представляешь, если в церкви Джона Д. Рокфеллера вдруг запеть «Тристана и Изольду»?
— Ну, если уж на то пошло… К чему обманывать домашнего врача!
— Действительно не к чему. Впрочем, правду ему тоже говорить не обязательно. Ведь домашний врач, согласно общепринятому представлению, обладает такой врожденной тупостью, что верит, будто последствия пятидневной попойки-всего только «легкий приступ гастрита, доктор!» Значит, своего второго младенца ты собираешься рожать? Я бы…
— Рожать? И ты еще спрашиваешь! Я на седьмом небе от радости. Только прошу тебя запомнить раз навсегда: никакой это не «второй младенец». Это все та же Прайд, которой тогда не дали родиться. Теперь она дает нам возможность загладить свою вину.
— Вот как?! Интересное открытие! Не написать ли мне об этом сообщение в «Джорнэл оф америкен медикал ассошиейшн» или в «Крисчен сайенс монитор»?[200] Ну-ну, не обижайся! Ты похожа на маленькую девочку, которой попало ни за что ни про что, как раз когда она старалась хорошо себя вести! Вот-вот слезы закапают! Поверь, я рада не меньше тебя и держу пари, что Барни тоже. Как он к этому отнесся?
— Говорит, что у него нет слов.
— Посмел бы он сказать что-нибудь другое! Хорошо, хорошо, постараюсь обойтись без мужененавистничества. Твоего Барни я с удовольствием захороводила бы сама, хотя и в мое время — это было довольно давно — интересных мужчин находилось немало. Но я все болтаю, а у тебя явно есть какая-то нерешенная проблема. (Я ведь прихожусь твоей дочке почти бабушкой-ее по — прежнему зовут Прайд?)
— (Что за вопрос!) Да, проблема действительно есть. Должна ли я сказать Расселу, что ребенок не от него?
— Неужели он и так не догадается? Разве он может быть его отцом?
— Видишь ли, отдаленное подобие такой возможности существует. А при его неподражаемом самомнении ему и в голову не придет, что отец не он.
— В таком случае не нужно говорить.
— Почему не нужно?
— Почему? Господи боже мой! Скажи на милость, кто от этого выиграет? С твоей стороны это чистейшее проявление эгоизма, который ты принимаешь за высокое чувство чести. Что даст тебе такое признание? А ребенку? Так ли уж полезно Барни нажить смертельного врага? А Расселу узнать, что все это время он был добряком-рогоносцем? И, главное, так ли уж полезно будет Прайд в один прекрасный день услышать то, в чем ты собираешься исповедаться сейчас? Милая моя, «почему не нужно говорить» — это не тот вопрос. Вопрос стоит только так: «зачем говорить?»
— А затем, что Рассел все равно узнает и еще больше разозлится или расстроится. Я не умею лгать убедительно. Если бы я умела! И вообще обманывать его как-то нечестно: как будто выманиваешь конфетку у ребенка. Вот тебе или Барни я, пожалуй, могла бы солгать и не выдать себя. Но, может быть, ты и права. Я подумаю.
И, выйдя от доктора Уормсер, она из аптеки на углу позвонила Расселу. Было только десять часов.
— Да, да, приезжай, пожалуйста, приезжай! — обрадовался он.
Он встретил ее в холле и затараторил:
— Послушай, дорогая, у меня собрались кой-какие друзья: Таунсенд Бек, доктор Мартин, Джулия Кейси и парочка страшно важных владельцев отелей. Таунсенд — ты же его знаешь, считает себя непревзойденным остряком, черт бы его побрал! — пристал ко мне как смола: почему тебя нет, и где ты вообще живешь, и так далее. Я им сказал, что ты на днях вернешься, поскольку я теперь обосновался в Нью-Йорке. А тут так удачно! — ты как раз позвонила! Ты решила вернуться? Насовсем?
— Возможно. Там видно будет.
(«Рассел, конечно, будет для Прайд заботливым отцом. Он любит детей. Он с удовольствием станет катать малышей на себе, изображать медведя, играть в лошадки… Их не будет раздражать его инфантильная манера, его наивные нравоучения… Он будет читать им книжки. Даже менять пеленки. Он не будет являться домой пьяный. Не будет хмуриться, как Барни… Барни! Как мне тоскливо без него! А ведь мы только сегодня утром виделись…»)