Будь проклята эта мерзость! Снова она увидела его — там. Вот они бегут в атаку. Едкий газ, сжигающий легкие, окутал их, окутал Лейфа, ослепил его, скрыв от него разлагающиеся трупы, кровавое месиво, вдребезги разбитые грузовики. Газ скорпионом жалил его легкие. (Она словно сама вдохнула его и даже застонала.) Он оступился, скатился в воронку от снаряда, упал на гниющий труп. Стенки слишком круты, ему не выкарабкаться оттуда, не уйти от мертвеца. Он кричит, и никто его не слышит. И вдруг над головой аэроплан с немецкими крестами на крыльях, как улитка, выполз из облаков, от него отделяются бомбы, они падают все ближе, ближе…
— Нет, не могу! Не пущу! — вскрикнула она.
Она в ужасе обернулась. Ее вопль разбудил его.
— Что случилось? Что там за шум? — нервно спросил он.
— Так, ничего. Кто-то на улице, газетчик, кажется! (Как быстро любовь научает лгать!)
— А-а-а-а-у! Черт, до чего хочется спать! Иди сюда, любимая, залезай обратно под одеяло. О господи! Я и забыл. Ведь я сегодня еду в лагерь. На плаху! Последняя ночь в камере смертников! А там в любой день нас могут отправить во Францию!
Она сделала вид, что рассердилась — чтобы подбодрить его.
— Не слишком любезно называть ночь со мной ночью в камере смертников!
— О, я не то хотел сказать… Ну, ты понимаешь…
— И потом, вот что! Хватит терзать себя, внушать себе, что боишься, и отравлять себе жизнь! Это просто неумение держать себя в руках. Берегись, мой милый. Если ты не перестанешь рисоваться, я приеду в лагерь, выведу тебя за ухо на плац на глазах у твоего полковника и остальных и объявлю во всеуслышание, что забираю тебя с собой. А потом увезу тебя в домик в пригороде и заставлю вскапывать грядки, так что это тебе покажется еще хуже, чем быть героем!
Ей наконец удалось добиться от него жалкой улыбки, и тут не выдержала она сама. Рыдая, она прильнула к нему, и он впервые забыл о себе, утешая ее. Она положила голову ему на грудь, а он успокаивал ее.
— Поспим еще немножко, любовь моя. Вставать и укладываться можно не раньше семи. Сейчас, наверное, еще рано. Усни и забудь, что я такое плаксивое отродье.
Она, наверное, уснула бы, но за портьерой в гостиной увидела майоликовый кофейный сервиз, который купила для него в итальянском квартале.
«Сегодня утром мы еще будем пить кофе из этих чашек, а больше, может быть, никогда не придется», — терзалась она и поцеловала его с таким отчаянием, что он окончательно проснулся и слишком почувствовал ее близость, чтобы снова заснуть.
Она поехала с ним на пароме и проводила на вокзал Балтимор-Огайо, где он сел не в экспресс, не в горластый солдатский поезд, а в самый вульгарный пригородный вместе с несколькими солдатами-отпускниками.
На вокзале Энн заметила знакомую девушку, Тесси Кац, молоденькую, красивую, с несколько крючковатым носом. Эта искрящаяся жизнью работница из меховой мастерской часто бывала в Корлиз-Хук и не раз советовалась с Энн по поводу своих неприятностей (по большей части любовного характера). Тесси тоже провожала своего героя, круглолицего парня с круто завитыми волосами и нелепыми усиками, на вид — буфетчика. Тесси висела у него на шее и рыдала, пока не заметила Энн. Она всегда, очевидно, смотрела на Энн как на строгую весталку,[94] и теперь ее бурная печаль не помешала ей с жадным любопытством наблюдать за Энн и Лейфом.
Это сначала стесняло Энн. Но потом она забыла про Тесси, так как Лейф в отчаянии цеплялся за нее, как ребенок.
— Энн, ты будешь мне писать каждый день? Два раза в день! Ты благословишь меня, Энн? Слушай! Я не буду ныть. Честное слово, на людях я не такой. Обычно считают, что у меня железные нервы. Это я просто распустился от твоего сочувствия и жалости. А теперь бегу. Пора! Вернусь с крестом почетного легиона — вернусь к тебе!
— Отправле-ение!
— Храни тебя бог, дорогой!
Энн повернулась и бросилась бежать, стыдясь своих заплаканных глаз.
Но когда она остановилась передохнуть, прислонившись к столбу, ее нагнала Тесси Кац.
— Здрасте, мисс Виккерс! Я и не знала, что у вас тоже есть дружок! И какой шикарный, высший сорт! Прямо соболь! И капитан! Вот это да!