Хлопнула дверь.
Настя осталась одна.
Горько ей.
Была сырая темная ночь. Недавно прошел хороший дождь, отовсюду капало. Лаяли собаки. Тарахтел движок.
Во дворе РТС его окликнули.
– Свои, – сказал Пашка.
– Кто – свои?
– Колокольников.
– Командировочный, что ль?
– Да.
В круг света вышел дедун – сторож в тулупе, с берданкой.
– Ехать, что ль?
– Ехать.
– Закурить имеется?
– Есть.
Закурили.
– Дождь, однако, ишо будет, – сказал дед и зевнул. – Спать клонит в дождь.
– А ты спи, – посоветовал Пашка.
– Нельзя. Я тут давеча соснул было, да знаешь...
Пашка прервал словоохотливого старика:
– Ладно, батя, я тороплюсь.
– Давай, давай, – старик опять зевнул.
Пашка завел машину и выехал со двора.
На улицах в деревне никого не было. Даже парочки куда-то попрятались. Пашка ехал на малой скорости. У Настиного дома остановился. Вылез из кабины. Мотор не заглушил.
– Так, – негромко сказал он и потер ладонью грудь: волновался.
Света в доме не было. Присмотревшись во тьме, Пашка увидел сквозь голые деревья слабо мерцающие темные окна горницы. Там, за этими окнами, – Настя. Сердце Пашки громко колотилось.
Он кашлянул, осторожно потряс забор – во дворе молчание. Тишина. Каплет с крыши.
Пашка тихонько перелез через низенький забор и пошел к окнам. Слышал только приглушенное ворчание своей верной машины, свои шаги и громкую капель.
Около самых окон под его ногой громко треснул сучок. Пашка замер. Тишина. Каплет. Пашка сделал последние два шага и стал в простенке. Перевел дух.
Он вынул фонарик. Желтое пятно света поползло по стенам горницы, вырывая из тьмы отдельные предметы: печку-голландку, дверь, кровать... Пятно дрогнуло и замерло. На кровати кто-то зашевелился, поднял голову – Настя. Не испугалась. Легко вскочила и подошла к окну. Пашка выключил фонарик.
Настя откинула крючки и раскрыла раму.
Из горницы пахнуло застойным сонным теплом.
– Ты что? – спросила она негромко.
«Неужели узнала?» – подумал Пашка. Он хотел, чтоб его принимали пока за другого. Он молчал.
Настя отошла от окна. Пашка снова включил фонарик. Настя направилась к двери, прикрыла ее плотнее и вернулась к окну. Пашка выключил фонарь.
Настя склонилась над подоконником... Он отстранил ее и полез в горницу.
– Додумался? – сказала Настя потеплевшим голосом. – Ноги-то хоть вытри, Геннадий Николаевич.
Пашка продолжал молчать. Сразу обнял ее, теплую, мягкую... Так сдавил, что у ней лопнула на рубашке тесемка.
– Ох, – глубоко вздохнула Настя. – Что же ты делаешь? Шальной...
Пашка начал ее целовать... Настя вдруг вырвалась из его объятий, отскочила, судорожно зашарила рукой по стене, отыскивая выключатель.
«Все. Конец». Пашка приготовился к худшему: сейчас она закричит, прибежит ее отец и будет его «фотографировать». На всякий случай отошел к окну. Вспыхнул свет... Настя настолько была поражена, что поначалу не сообразила, что стоит перед посторонним человеком в нижнем белье.
Пашка ласково улыбнулся ей.
– Испугалась?
Настя схватила со стула юбку, надела ее, подошла к Пашке...
– Здравствуйте, Павел Егорыч.
Пашка «культурно» поклонился... И тотчас ощутил на левой щеке сухую звонкую пощечину. Он ласково посмотрел на Настю.
– Ну зачем же так, Настя?
А Гена ходит, мучается по комнате.
«Неужели все это серьезно?» – думает он.
Постоял у окна, подошел к столу, постоял... Взял журнал, прилег на диван.
И тут вошел Пашка.
– Переживаешь? – спросил он.
Гена вскочил с дивана.
– Я не понимаю, слушай... – начал он строго.
– Поймешь, – прервал его Пашка. – Любишь Настю?
– Что тебе нужно?! – взорвался Гена.
– Любишь, – продолжал Пашка. – Иди – она в машине сидит.
– Где сидит?
– В машине! На улице.
Гена взял фонарик и пошел на улицу.
– А ко мне зря приревновал, – грустно вслед ему сказал Пашка. – Мне с хорошими бабами не везет.
Настя сидела в кабине Пашкиной машины.
Гена постоял рядом, помолчал... Сел тоже в кабину. Молчат. Чем нелепее ссора, тем труднее бывает примириться – так повелось у влюбленных.
А Пашка пошел на Катунь – пожаловаться родной реке, что не везет ему с идеалом, никак не везет.
Шумит, кипит в камнях река... Слушает Пашку, понимает и несется дальше, и уносит Пашкину тоску далеко-далеко. Жить все равно надо, даже если очень обидно.
Утро ударило звонкое, синее. Земля умылась ночным дождиком, дышала всей грудью.