Брат хозяйки, Леонид Львович, молча сидел у окна, перелистывая книгу.
– Я не понимаю, чего же ты ждала? Раз ты против богемы, против свободы, против артистичности, зачем же ты туда шла? Если ты шла из любопытства, так чего тут сердиться? Ну, посмотрела, не понравилось и не ходи больше… Пускай каждый забавляется по-своему.
Низкий, несколько медлительный голос Ираиды Львовны отвечал:
– Ты говоришь – забава. Но ведь там бывают люди искусства. Это их мельчит, распыляет и овульгаривает… Они делаются, хотя бы на два часа, людьми распущенными, что не может не отражаться на их искусстве.
– Ты смотришь слишком мрачно и серьезно. А я так положительно распускаюсь, расцветаю там и как-то непосредственно соприкасаюсь с искусством, которое во всякое другое время стоит в стороне. Здесь оно входит в жизнь, ты понимаешь?..
– Жизнь!.. – задумчиво протянула Ираида.
Елена Александровна, будто что поняв, быстро и как-то некстати весело спросила:
– Ты думаешь об Оресте?
– И о нем.
– Поверь – это его нисколько не интересует. Его таскает туда Лаврик.
– Тем хуже.
– И посмотри: ты говорила, что это влияет на искусство. Разве Орест Германович пишет меньше, хуже, чем прежде! По-моему, нет.
– Да… Но пишет совсем не то, что следовало бы и что, я уверена, он сам хотел бы…
– Очень трудно указывать людям, чего они хотят, особенно таким капризным существам, как поэты.
Это сказал Леонид Львович, не отходя от своего окна. Ираида Львовна повела на него глазами и не спеша ответила:
– Я давно знала, что ты – не христианин, с твоей теорией невмешательства.
– Я не понимаю, при чем тут мое христианство?
Елена Александровна, недовольная тем, что разговор переходит от впечатлений вчерашнего вечера к отвлеченным рассуждениям о христианстве, начала было быстро: – А что касается Лаврика… – Но была прервана звонком телефона, повешенного тут же над кушеткой. Ираида Львовна плавным движением взяла трубку, и первые ее реплики сохраняли спокойную певучесть, но через несколько секунд ее глаза округлились, рука выронила опахало с зеркальцем, и в ответах слышалась нескрываемая тревога.
– Что вы говорите, милая?.. Нет, не знаю… Он сам… Я ничего не знаю…
Все может быть… Это же ужасно… Непременно… Сегодня же… Я его жду… Но если он не приедет, я сама поеду… До свидания…
– Это Полина? – шепотом спросила Елена Александровна и взяла трубку из рук Ираиды. Теперь уже зазвенел Лелечкин голосок без всякой тревоги:
– Милая Полина Аркадьевна! здравствуйте! Выспались ли вы?.. А? Что? Здесь… Ну, конечно, с мужем… Я без мужа езжу только в предосудительные места. Верхом?.. Почему?.. На вас?.. Но почему же вы-то должны ездить верхом?.. Какой вздор… Конечно, конечно, буду ждать… Ну, целую вас!..
Опустив трубку, Елена Александровна рассмеялась и сказала:
– Эта Полина – неподражаема. Какой-то ее знакомый генерал женится – и не на ней вовсе, а она по этому случаю ездит верхом в манеже… Я ничего не понимаю… У нее положительно, как говорят поляки, «заяц в голове». Но, ах, какой милый человек!
– Только напрасно она держится под неприличную даму, – заметил муж.
– Ты к ней всегда несправедлив. Она премилое и превеселое создание.
– Она несчастный и очень добрый человек… – заключила Ираида.
Елена Александровна удивленно переглянулась с мужем, но ничего не возразила. Затем, спросив, где Ираида брала материю на платье, с невинным видом прибавила: