Так как Орест Германович молчал, то Ираида Львовна сама продолжала:
– Конечно, я была не права, слишком близко принимая к сердцу чужие чувства, вмешиваясь в то, что меня не касалось, но я сама бы не стала делать, если б вокруг меня постоянно не говорили об этом.
– Ах, Боже мой! да неужели мы будем еще обращать внимание на то, что говорят.
– Но ведь это невыносимо, когда про самого дорогого вам человека говорят всякую дрянь.
– Ираида Львовна! а разве вы сами так не поступали?.. теперь вы сознаете, что это невыносимо…
– Тогда я желала вам добра.
– Может быть, все эти сплетники, которых вы считали невыносимыми, тоже желали вам добра! притом, нет более ненавистного человека, как тот, который открывает вам глаза на то, что вы видеть не хотите…
– Я не знала, что вы придаете этому такое значение…
– Мне кажется, наоборот, что вы этому придаете слишком большое значение… есть вещи средние, у которых опасно отнимать их значительность, но которым еще опаснее придавать большую, чем они имеют, и, по-моему, как раз это – область чувств.
– Но ведь вы же сами сказали, что вы страдаете… разве это не имеет значения?
– Очень мало. Я именно потому и злюсь на эти неприятности, что как бы они ни были в сущности незначительны, они все-таки берут силы, необходимые для настоящих испытаний.
– Может быть, причина этой неожиданной философии заключается именно в том, что вы расстроены?
– Может быть, но не думаю. По-моему, я говорю справедливо.
– Я не могу видеть, чтоб вы даже так страдали… теперь я понимаю, как я была не права… в сущности, все это такой вздор, или нет, не вздор, но так внешне, так мало имеет влияния на нашу настоящую жизнь, что нужно очень сидеть самой в этом вздоре, чтобы указывать какие-то выходы в этом отношении другим людям. Теперь единственное мое желание, чтобы все стало по-прежнему, когда вы считали себя счастливым.
Помолчав, она спросила:
– Ваш племянник продолжает жить с вами?
– Считается, что он живет на этой же квартире, но его почти никогда нет, и последнюю неделю он даже не ночевал дома.
– Он придет… он придет… все будет даже лучше прежнего… он вернется, я так хочу.
Как будто в подтверждение слов Правды Львовны в передней раздался звонок. Оба разговаривавшие замолчали и остались на своих местах, покуда не раздался второй звонок, легкий стук отворяемой двери, и на пороге гостиной показался Лаврик в шляпе и с пальто на руках.
Остановившись на пороге, он тоже молчал. Наконец, видя, что к нему никто не обращается с речью, тихо произнес:
– Я очень виноват, Орест Германович…
Поспешно, будто желая не дать договорить, старший Пекарский ответил: «Да, Лаврик, я уже начинал беспокоиться… хотел подавать объявление в полицию. Нельзя же так пропадать, не предупредивши».
Но спокойный и веселый тон ему не удавался, и он тоже как-то пресекся.
– Я очень виноват, Орест Германович… – настойчиво повторил Лаврик.
На этот раз дядя ничего не ответил, так что Лаврик, не двигаясь от двери, повторил еще третий раз:
– Я очень виноват, Орест Германович, но уверяю вас, я стал совсем другой…
– Я вам верю, но месяц тому назад вы тоже делались совсем другой.
– Вы оба говорите совсем не то, что нужно… т. е. вы говорите то, что нужно, но не так, как следует… Раз вы сделались другим, не напоминайте о том, что вы были виноваты, Лаврик, а вы, Орест Германович, проще верьте… если ж вы ему по молодости лет не верите, то верьте мне. Я вам за него ручаюсь.
– Вы? – спросил удивленно Лаврик, все еще не двигаясь с места.
– Да, я, я! не смотрите на меня так, будто мы с луны свалились… теперь что же скрывать? признаюсь – я вас не очень-то долюбливала… я ошибалась. Теперь, может быть, вы изменились к лучшему, а если не изменились, то изменитесь, потому что об этом позабочусь я… не забудьте, что я за вас ручаюсь, а я на ветер говорить не люблю… Раз я за что берусь, то и сделаю… и я вас сохраню.
– Вы делаете это опять-таки из любви к Оресту Германовичу?
С совершенно неожиданным для себя самое жаром Ираида Львовна воскликнула:
– Искоренить, сейчас же искоренить всякий гонор и самолюбие! место ли им здесь? и вам ли об этом говорить? и потом, если хотите, я это делаю также и для вас. Не стойте, как пень, и раз вы изменились, то и поступайте как измененный человек: идите к Оресту Германовичу, поцелуйтесь с ним и скажите как следует то же самое, что вы бормотали со своего порога…
Она взяла Лаврика за руку и подвела к хозяину, остававшемуся на прежнем месте, и с видимым удовольствием наблюдала, как Лаврик, поцеловавшись, снова повторил: