– Конечно, – ответил он не совсем уверенно. Лаврик, заметив общее волнение, покраснел, а Елена Александровна спокойно взойдя по ступеням террасы, объявила: «Я всегда думала, что в деревне возможны самые предвиденные встречи, однако я ошибалась, потому что сегодня мы встретили в лесу… кого бы вы думали? Андрея Сток».
Это сообщение так живо всех заинтересовало, что, казалось, отвлекло внимание от самой Елены Александровны, хотя Полина, сев тотчас рядом с Лавриком, сказала ему:
– Сток-то Стоком, а вот как вы соединились в лесу, вы мне объясните?.. или сердце – не камень, и старый друг лучше новых двух?
– Бог знает, что вы говорите, Полина Аркадьевна! при чем тут мое сердце и старые друзья? мы просто встретились в лесу.
– Знаю я эти простые встречи!
– Уверяю вас, что это не более как случайность.
– Я вовсе не требую от вас никаких объяснений, но почему эта простая случайность никогда, скажем, не сведет в лесу вас со мной?
– Да просто потому, что вы никогда не бываете в лесу.
– Просто встретились, просто не бывает! что-то у вас все слишком просто выходит.
– Вы, Лаврик, ее не слушайте! – вмешалась Ираида Львовна, – последние дни очень жарко, и Полина Аркадьевна несколько нервна.
– Что я нервна, не спорю, но от жары ли это происходит, я не знаю, – и потом, наклоняясь к Лаврику, Полина шепнула: – видите, за нами уже следят.
– Я думаю, это ваша фантазия, – ответил так же тихо Лаврик, но незаметно отошел от Полины.
Разговор повелся о том, как теперь все стали нервны и сами не знают, чего хотят.
– Нервность, это, конечно, болезненное состояние, от которого можно и нужно лечиться, но она не непременно связана с тем, что человек сам не знает, чего хочет. Конечно, в последнем случае, человек может впасть не только в нервность, но и во что-нибудь еще худшее, но случается, что человек с нервами отлично знает, чего он хочет.
Ираида в ответ Панкратию Семеновичу заметила:
– Иногда нервностью называется просто дурной характер: убил человека – нервность! ни с кем не мог ужиться – то же самое, вытащил кошелек из кармана – тоже, если хотите, нервы. Так ведь очень легко объяснять собственную распущенность, а иногда и злую волю.
– И потом, это как бы снимает ответственность за свои поступки. А человек ответственен перед собою, а очень часто и перед другими! – вставила свое слово и Соня.
– Да полно вам, господа, нас разбирать! – вступилась Полина, – ведь кто же из присутствующих здесь не нервен и знает, чего хочет? может быть, только Ираида Львовна да Соня, и смотрите, как бы вы, по немецкой поговорке, вместе с водой из ванны не вылили ребенка, как бы, делая всех людей рассудительными и спокойными, вы не уничтожили весь трепет, всю красоту и поэзию жизни… чем же нам тогда жить?
– Я лично вам не могу, не умею сказать, чем вам жить и где помимо нервов находить красоту жизни, но я уверена, я верую, что есть такие люди, которые это знают, – не сдавалась Ираида Львовна.
– Я знаю человека, – медленно начал Леонид Львович, – одну женщину, у которой каждый взор, каждое движение мизинца – чистейшая красота, малейший поступок которой – истинное благородство и прелесть, которая горит и вдохновляет и которая, между тем, лишена всяческой болезненности и всегда знает, как никто, что ей нужно.
После короткого молчания, наступившего вслед за речью Леонида Львовича, раздался голос Лелечки, стоявшей у балконной решетки:
– Мы тоже знаем это совершенство; если хочешь, я тебе объясню, в чем секрет этого колдовства: вероятно, она любит; тогда, конечно, все в человеке прекрасно и определенно, независимо от того, нервен он или нет; не думай, что я свожу какие-то счеты, я совершенно отвлеченно объясняю. Когда человеком руководит любовь, он всегда знает, что надо делать, и всегда все выходит прекрасным.
– Ты, может быть, и права, и наверное это так, – отнеслась Ираида Львовна, – но дело в том, что о любви-то каждый имеет совершенно различное понятие. Ведь собачью свадьбу, если хочешь, можно назвать любовью, и определенность она, пожалуй, диктует, но такая ли это определенность, на которой можно строить жизнь?
– Ну, милая Ираида, ну кто же не знает, что такое любовь?
Лелечка, будто не слыша возражений, продолжала:
– И мы ничего не строим навсегда… Мы всегда странствуем… Мы всегда плавающие.